– Радуйся, Киев! – Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.
Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после давешнего пересвиста с Соловым плохо слышит.
Воевода протянул руку, шапка упала в нее.
– Илья Урманин! Храбр!
– Храбр!!! – выдохнул город.
Илья понял, что снова краснеет.
Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий муж, раскинул в стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:
– Иль-я! Ур-ма-нин!!!
– Ур-ма-нин!!! Ур-ма-нин!!! – отозвался город и захлопал в ладоши.
Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в ответ. Добрыня подметил этот обмен любезностями, углядел заводилу, нахмурил бровь и отвернулся.
Позади умирали от зависти братья Петровичи.
* * *
На дворе было не протолкнуться от бояр. У княжего терема собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из младших храбров, особо зазванные гости, зажиточные горожане – и все это празднично разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало в голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и просто сплетничало. Великим успехом пользовался рассказ братьев Петровичей про «бой бревном», его повторяли трижды под дикий хохот.
Сам почестен пир накрывали в тереме. Чтобы общество не грустило в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами. Вино здесь было лучшее греческое, и мед не вареный, каким потчевали в харчевнях, а ставленный, многолетней выдержки. Кто-то уже основательно подкрепился – из-под стола виднелись расшитые красные сапоги.
Только посреди двора оставалось свободное место, куда никто не стремился – здесь стояли сани с пленником, окруженные четверкой гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул волоту руку в зубы. Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в него плевали и обещали спустить шкуру живьем за человекоедство – а потом он надоел.
Волот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.
Илья Урманин пришел на двор последним. На нем был алый плащ, лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной повязкой. По случаю праздника Илья отказался от топора – из-под плаща торчала рукоять меча, искрящаяся драгоценными камнями.
Стража на воротах, в обычные дни норовившая Илью обнюхать, теперь вытянулась в струнку и ела храбра преданными глазами.
На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.
Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул из кувшина – для смелости. Он стеснялся этого тощего маленького грека, хотя и звал его запросто отцом Феофилом, каковую вольность тот милостиво прощал. За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила. Святой отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной: митрополит выпросил на ее содержание десятину всех доходов князя от имений и городов. Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отъедь чуток – идолы стоят, Феофил пообещал «выжечь». И выжигал-таки, иногда целыми селами. А однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу. До воеводы дошел слух, мол, монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например, по новгородским записям выходило, будто этот буйный город принял христианство тихо и мирно. «Да я же там чуть не помер! – кричал Добрыня. – Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом крестили Новгород! Правду надо писать!» – «Мы пишем ради вечности, – спокойно отвечал митрополит. – Для вечности такая правда всего лишь суета. Она не нужна». Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями – крестился Новгород, вот и хорошо. И не надо так кричать. Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.
Илья был проще, он вообще не думал, что скажут о нем потомки. И уж попасть в летопись не рассчитывал точно. Ему просто было как-то грустно, что верить – приказывают, а поклоняться – заставляют, да еще и пишут об этом небылицы в книгах. Он этого не понимал, но признавал: раз надо, значит, надо. Креститься ему посоветовал Добрыня, еще в первую встречу. С годами Илья убедился – Добрыня худого не советует…
Поцеловав митрополиту руку, получив благословение и выслушав ласковые слова – Феофил говорил по-русски очень чисто, не как другие отцы-греки, – Илья, осмелев, ткнул пальцем в Солового и спросил:
– А в Греции волоты есть?
– В Греции все есть, – ответил митрополит, не задумываясь.
– Надо сходить к вам, пару соловых йотунов прибить мне на шубу, – сказал Добрыня, появляясь сзади. И буркнул Илье на ухо: «А я тебе говорил…»
Митрополит усмехнулся:
– У нас они зовутся паны. Но их истребляли, и теперь они живут только высоко в горах. Думаю, их очень мало. И я не стал бы носить такую шубу, сын мой. А вдруг это существо – человеческое?
Добрыня опешил.
– Это? – переспросил он, показывая за спину. – Да он же чистый демон. Сожрал целое село.
– Он вполне может происходить от того же корня, что и все мы.
– От Адама?! Поглядел бы я на того Адама…
– Человеческие существа очень разнятся, сын мой. Давно наши мудрецы озадачены вопросом, как относиться к этим… Панам. И склоняются к тому, что создания сии более человеки, чем нет. Погляди сам: две ноги, две руки…
– Да что же теперь – крестить его?! – воскликнул Добрыня.
Голос воеводы прозвенел в наступившей внезапно тишине – весь двор кланялся. Добрыня и Илья спешно повернулись к терему и тоже склонили головы.
Князь был весел, а правду сказать – навеселе.
– О чем спор? – спросил он, неся грузное тело прямо на Илью. – Всегда где мой Урманин, там спор. Верный мой Урманин. Дай я тебя поцелую. Вот! И вот! Всем глядеть, как я его целую! Вот! Ну, храбр! Я на тебя надеялся, я знал! Это ж надо какую ты мне приволок… зверюгу.
– Церковь сомневается, что зверюгу, – пожаловался Добрыня.
– А кого? – удивился князь. – Пойдем смотреть.
Приобняв Илью и увлекая его за собой, князь двинулся к саням.
– Видел уже, – шепотом сообщил он. – Но еще посмотрю. Так положено, чтобы при всех. Да и лишний раз не вредно.
Соловый глаз не открыл, дышать глубже не стал, валялся на санях грудой мяса и шерсти.
– А отец Феофил так напугался, что с амвона упал! – прошептал князь и тонко захихикал. – Илюша, пускай волот еще свистнет! И вообще, покажи его. Представь. Чтобы крепче запомнили, кого бояться.