Петухов задумался, потом вспомнил:
— Нет, у того голова была арбузом.
— А вот я случай знаю, — заторопился батюшка Евлампий встрять в паузу. — Владыка наш архиерей Феоктистий, блаженной жизни иерей…
— Пошли искать Шандыбина, — перебил батюшку полковник, — а его и след простыл…
— Однажды был на богомолье в Новом Афоне…
— Туда — нет, сюда — нет…
Между тем принесли жаркое. Антон Иванович, не слушая гостей, амурничал с Марусей, и она заливисто хохотала его шуткам. Гости оставили праздные разговоры и опять взялись за еду, выбирая куски получше. Петухов жадно жевал, набивая опорожненное брюхо, священник отрезал мясо маленькими кусочками и пачкал бороду соусом.
— А скажи-ка мне, голубчик, — обратился ко мне поп, — ты какой будешь веры, нашей или турецкой?
— Вашей, — ответил я.
Краткий ответ не устроил батюшку, лишая темы для разговора. Он спешил застолбить участок, пока Петухов ворочал во рту куски мяса.
— А согласись со мной, голубчик, что наша вера правильней турецкой.
— Об чем звук, — невразумительно согласился я.
— И песнопения наши не в пример лучше турецких.
— Песнопения особенно, — опять подтвердил я правильность вкуса священника.
— А что у турков за вера, басурманская что ли? — поинтересовался Петухов между двумя проглоченными кусками.
— Нет, — подумав, ответил батюшка Евлампий, — басурманская вера у татар, а у турков вера турецкая.
— А во что они верят? — серьезным голосом спросил я.
— В нечистого, — перекрестившись, ответил священник.
— А я слышал, что в Аллаха, — не отставал я от новоявленного теолога.
— Все суть одна, — уточнил поп.
— Да вы никак Коран читали, коли все знаете?
— Он и по-русски-то читать не умеет, не то что по-турецки или арабски, — встрял в разговор Антон Иванович, отрываясь от осязания Маруськиных прелестей.
— Неужто правда? — искренне удивился я.
— Не сподобил Господь уразуметь науку сию, — грустно посетовал батюшка.
— А как же вы служите?
— По Господнему наущению, — сообщил священник, и начал путано и многословно объяснять, что в служении Господу главное не грамота, а вера и совесть.
Такие идеи я слышал в родном Отечестве и в более поздние времена. В зал, между тем, вошел мой Тихон и сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Барин, там Фрол Котомкин просится, сказывает, вызывали.
— Кто есть сей Фрол? — поинтересовался, с трудом поднимая веки, предок.
— Портной, — ответил Тихон.
— Это к тебе, — сказал Антон Иванович. — Ты, кажись, хотел себе фрак сшить.
— Отведи его ко мне в комнату, — велел я Тихону, с облегчением покидая скучную компанию.
Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:
— Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.
На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.
— Прошу садиться, — пригласил я после окончания ритуала знакомства.
— Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? — спросил Котомкин, усаживаясь на стул.
— Мне нужно сшить кое-какое платье.
— Изволили прибыть из чужих краев?
— Почему вы так решили?
— У нас в России-с так не шьют-с.
— Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.
— Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, — попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.
— Полюбопытствуйте, — неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.
Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.
Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.
Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.
— Большие мастера шили, нам так не сшить.
— Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.
Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:
— Изволили долго жить на чужбине?
— Почему вы так решили? По одежде?
— Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.
— Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.
— А между тем пребываю в полном рабском состоянии.
— Понятно, большой оброк платить приходится.
— Это нам не страшно-с.
— А что вам страшно?
— Рабское состояние.
— Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть
— Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.
— Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! — опрометчиво сказал я. — Это она что, после пугачевского восстания так озверела?
— После бунта-с, — поправил меня портной.
— А что Павел? Он же все супротив матушки делает?
— Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.
— А выкупиться можно?
— Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.
Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.
— Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…
Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.
— А относительно воли, ваше благородие, ничего?
Я отрицательно покачал головой.