— Оно, конечно, всё так, — нерешительно произнес полицейский, — да не будет ли какой истории?
— Станете держать язык за зубами, ничего и не будет. Ведь всё и так ясно, мажордома убил сумасшедший крестьянин, после чего погиб сам, так что виноватого нет в живых. Барон же свернул себе шею по неосторожности. Вы провели расследование и выяснили всё детально, так и доложите своему начальству.
— А как же вы, ваше превосходительство?
— Я тоже выполнил свою работу, наказал зло.
— Ежели так обойдется, то век за вас, ваше превосходительство, буду Бога молить!
— Ну, ну, голубчик это уже лишнее!
Еще я хотел пожелать приставу не брать взяток и честно служить отечеству, но передумал. Зачем представать перед серьезным человеком наивным чудаком-идеалистом и набрасывать тень сомнения на свое служебное соответствие. Что же это за генерал, который не берет на лапу!
Пристав Пахомин оказался исправным, инициативным чиновником. Как только четко определились пути и последствия, он толково распределил обязанности между своими урядниками, и работа закипела. По-моему, после таких целенаправленных следственных действий никакой Шерлок Холмс или Ниро Вульф в этом преступлении разобраться не смогли бы.
Мы с предком полюбовались, как мечутся урядники, уничтожая вещественные доказательства, а бывшие узники незаметно растворяются среди местного населения, и вернулись в усадьбу.
Там уже всё знали. Дворец был освещен, как во время ежегодного бала, толпа слуг запрудила площади перед парадным входом и шумно бунтовала. Мы встали невдалеке и вскоре уловили настроение толпы — назревал самосуд над приспешниками павшего режима. Стражников-немцев видно не было, они, как я понял из разговоров, в ожидании штурма, заперлись в своей «общаге».
Я высмотрел в толпе Петра, подозвал его и велел бежать в кузницу за приставом. К преступлениям управляющего охрана не имела никакого отношения, а случись здесь бунт «бессмысленный и беспощадный», в строгие нынешние времена, мало никому не покажется.
Пока дворовые люди ограничивались только криками и угрозами в адрес этнического меньшинства, мы с Антоном Ивановичем вошли во дворец. Там, как и во дворе, стоял гам и наблюдался разброд в умах. Полуодетые лакеи и слуги митинговали в бальном зале. Единственный, кто мог унять кипящие страсти, — это хозяйка.
Я зацепил за рукав куда-то спешащего лакея со знакомым лицом и спросил про графиню.
— Их сиятельство сейчас выйдут! — радостно сказал он.
Мы с предком отошли к боковым колонам, поддерживающим хоры, чтобы не стоять на ходу.
— Чем тебе немец-то не угодил? — спросил Антон Иванович.
Я кратко рассказал ему «историю вопроса».
— Он изверг и садист, — кончил я живописание жития иноземного барона.
— Кто? — переспросил поручик.
— Садист? Есть такой маркиз де Сад, французский писатель, я тебе после про него рассажу, — пообещал я. — Тихо, идет графиня!
В этот момент, как по мановению волшебной палочки, шум внезапно стих, и все повернулись в сторону парадной лестницы, по которой в сопровождении одной только камеристки Наташи, медленно спускалась хозяйка.
Я впервые увидел Зинаиду Николаевну на ногах, одетой и при сносном освещении. Она оказалась чудо как хороша. Небрежно сколотые шпильками пепельные волосы едва закрывал газовый шарф, жемчужного цвета платье наподобие греческой туники спадало мягкими, соблазнительными складками до самого пола. Фигура, которую я мог оценить только на ощупь, оказалось стройной и величавой.
Вся дворня, как по команде, пала на колени. Во всей зале стоять остались только мы с предком.
— Матушка-заступница, избавь нас от лукавого, — завопил гнусавым, плачущим голосом кто-то из дворни.
Все зашумели:
— Избавь!
— Ослобони!
— Будь заступницей!
— Успокойтесь, — негромко, но так, что было слышно всем, сказала графиня, — тиран пал, и всё будет в великолепии! Идите с Богом.
— Матушка, дозволь иродов наказать?! — опять прокричал гнусавый.
— Да, да, конечно, непременно! Накажите! — ответила Закраевская, устало, взмахнув рукой.
— Бей иродов! — крикнул кто-то, и все закричали и вскочили на ноги.
— А ну, стоять! — завопил я во весь голос, стараясь перекричать шум.
На меня немедленно обернулись. Люди, как будто увидев близкого врага, смотрели горящими, ненавидящими глазами.
Подчиняясь не столько разуму, сколько инстинкту самосохранения, я вытащил из-за пояса своего крестьянского армяка пистолет, взвел курок и выстрелил в воздух. Разом наступила мертвая тишина.
— Графиня, — громко сказал я и снял шапку, чтобы она меня узнала в странном наряде, — прикажите своим людям успокоиться!
— Это вы, доктор? — удивленно спросила Закраевская, тоже впервые увидев меня при свете. — Люди в своем праве, их притесняли тираны!
— Вы хотите, чтобы сюда прислали роту солдат и всех перепороли? — так же громко спросил я, оставив обиняки и дипломатию. — У вас в имении становой пристав с урядниками, пусть они и разбираются, кто здесь тиран, а кто ирод! Прикажите всем разойтись!
Судя по всему, Зинаиде Николаевне мой тон весьма не понравился. Она вспыхнула лицом и машинально прижала тыльную сторону ладони к щеке.
Несколько долгих секунд она молчала, видимо, борясь со вспышкой гнева, потом взяла себя в руки:
— Послушайте, что говорит доктор, — почти ровным голосом сказала она, — расходитесь!
Ненависть в глазах угасла, дворовые как-то разом сникли. Еще попробовал что-то неразборчиво возразить гнусавый, но помещица, отдав приказ, не ждала ослушания.
— Идите и от меня прикажите тем, кто во дворе, разойтись! — строго вымолвила она.
Через две-три минуты в зале остались только мы вчетвером. Зинаида Николаевна с Наташей пошли к нам навстречу, и мы встретились двумя парами посреди зала. Вблизи Закраевская была еще лучше, чем на расстоянии. У нее оказались большие серые глаза под стать цвету волос, выразительные, но горделиво-холодные.
— Кто дал вам право вмешаться в чужие дела?! — спросила она, глядя на меня в упор.
— Я уже это объяснил, — сердито ответил я. — Тем более что я, как мне кажется, спас вам жизнь!
— Жизнь спасают не люди, а Господь Бог! — кривя губы, возразила она. — Значит, на то была Его воля.
— Это ваше дело считать, как вам вздумается. Мое дело теперь сторона, а вы дальше делайте так, как вам заблагорассудится. Мне здесь делать больше нечего! Мы сегодня же уезжаем.
Я был по-настоящему взбешен, однако говорил ровным, бесстрастным голосом.
Не прощаясь, я повернулся через левое плечо и пошел к выходу.