Женщина перекрестилась, что вызвало у Алексея некоторое изумление – ну, надо же, ведьма, а крестится!
– Я проведу, проведу! – истово шептал пастушонок. – Только факела не взжигайте!
Молодой человек неожиданно расхохотался и, хлопнув мальчишку по плечу, негромко бросил:
– Ну, что же, веди нас, Сусанин!
– Ступайте сторожко, прямо по гати.
Мог бы и не предупреждать – а то Алексей гать эту не знал! Да как свои пять пальцев. Правда, без факела бы сейчас не пошел.
– Ну, спаси, Господи, в добрый путь! – перекрестилась на дорожку колдунья.
Кругом пока все было тихо – никто не крался, сопя, не шуршал камышами, не хрустел в лесу сучками-ветками.
Первым, осторожно ступая, шагал проводник – Сермяшка, – за ним – протопроедр, замыкала шествие Миколаиха-ведьма. В темноте идти было страшно, гать под ногами пучилась, колыхалась, так что пару раз и сам-то «Сусанин» едва не упал, хорошо Алексей успел схватить за рубаху:
– Эй-эй, осторожнее, парень! Где там пень-то? Не показался?
– Не… далече еще.
Далече… Там, где пень, имелось небольшое сухое и твердое место, поросшее кривыми сосенками и высокой осокою, там можно было б передохнуть, отсидеться до утра, коли ничего б не вышло. Да и что говорить – Миколаихе-то с сыном ведь тоже потом в обратный путь. Вот поутру б и пошли…
Чу!
– А ну-ко, стойте все!
Зло прошептав, Алексей прислушался, насторожился – снова показалось, идет кто-то сзади по гати, осторожненько так пробирается… Да нет, не осторожно – вон как захрустел, черт рогатый!
Лось!
– И что ему тут делать?
– Попить, наверное, пришел…
– Нашел, куда явиться. Реки ему мало.
Ин, ладно – лось так лось. По прикидкам Алексея, не так уж и далеко уже до пня оставалось, лишь бы проводник не подвел, не завел бы… Впрочем, куда тут завести-то еще? Некуда деться с гати!
– Тут еще новая есть гать-то, – обернувшись, прошептал пастушонок. – Недокладенная. Как бы на нее невзначай не забрести – уж тогда точно сгинем.
– Сгинем, сгинем, – злым шепотом произнес молодой человек. – Не каркай! Лучше вперед смотри, пня там нет ли?
– Ой!
Проводник явно сунулся куда-то в сторону, едва не угодив в трясину… однако не угодил, выбрался без посторонней помощи. Обернулся, зашептал возбужденно:
– А гать-то новая – докладена! Ктой-то жердины к островку проложил… вона, где пень.
– Ну, жердины так жердины, – услыхав про пень, Алексей обрадовался, да и сам уже, присмотревшись, заметил впереди островок, торчавший черным бугром посреди залитой туманным светом месяца трясины.
Вот и пень, наконец – корявый, родной. Осока кругом – в полчеловечьего роста. И месяц раскачивается, как ятаган в нервной руке. И звезды. Да еще туманок над трясиной поплыл… а не было ведь его, тумана-то. Самая колдовская ночь начиналась! Неужто не получится, неужто не выйдет? Да нет – должно.
– Ну? – Алексей поворотился к ведьме. – Пришли уж. Колдуй!
А та уже раскладывала прямо на пне свои причиндалы – травы пахучие, какие-то тускло блестевшие в свете луны черепушки, косточки… бубен!
В него и ударила заячьей лапой! Гулко так:
Бумм!!!
– Сермяшко, отвернись, а то сгинешь!
Пастушонок поспешно поворотился спиною, ну а уж потом – началось!
Три раза ударив в бубен – Бумм! Бумм! Бумм! – ведьма гулко ухнула, быстро скидывая с себя всю одежду… Красивая была баба – даже сейчас, ночью, и то видно! Ах… в иное бы время…
Голая колдунья, упав на колени, распростерлась пред пнем, вытянув руки:
– Ой да ты Перун, Перун-батюшка! Ой да прими мово моление, мово моленье, тебя славление!
Алексей, уж на что был на взводе, а присвистнул: ну, нате вам – Перун! Нет, правильно игумен Варфоломей велел схватить эту бабу! Язычница! Как есть – язычница. Волхвица!
И сразу вроде бы как-то сделалось темнее, страшнее, и туман вдруг загустел, поплыл на островок косматыми плашками, и кто-то – казалось – завыл, заухал, захохотал совсем рядом. От таких премерзких звуков отрок Сермяшка – несмотря, что ведьмин сын! – затрясся, запричитал, закрестился:
– Господи, Господи, спаси и помилуй!
А Василиса, словно и не видела никого, делала свое дело. Молодая красивая баба. Ведьма. Вот встала… нет, вскочила, вспрыгнула на ноги, словно почуявшая добычу волчица, снова ударила в бубен, провела себя по тугим грудям заячьей лапою, закружилась волчком:
Ой, Перун, Перун,
Перун-батюшка!
За горою, за крутой,
За рекой, за быстрою,
Стоят леса дремучие.
В тех лесах огни горят,
Вокруг огней люди стоят
Люди стоят, Перуна славят!
Ой, да ты Перун, Перун,
Перун-батюшка!
Чем дальше, тем больше неистовствовала волхвица, вилась вьюном, скакала, кружилась, и бубен бил уже так часто, что звуки ударов сливались в один громкий гул. А Сермяшка, несчастный пастушонок, в страхе пополз в осоку, там и укрылся, дрожа, лишь одни босые пятки торчали…
Ой, Перун, Перун,
Перун-батюшка!
Ты пошли грозу,
Грозу-молнию!
Признаться, и Алексею тоже было не до смеха – уж больно жуткое зрелище представляла собою колдующая ведьма! Жуткое и – одновременно – притягательное. Ах, как прыгала, как кружилась волхвица, как извивалась, валялась по земле, едва не скатившись в трясину… А грозы меж тем все не было, и в чистом небе холодно мерцали звезды.
Ведьма посмотрела вверх, запрокинув голову, и темные, густые волосы ее развевались за спиной лошадиной гривой, хотя никакого ветра не было.
На миг застыв, колдунья вдруг изогнулась, сладострастно поглаживая себя по бедрам и, казалось, прожгла Алексея взглядом:
– Семя! Перун требует семя!
Ничего уже не соображая, молодой человек, словно и впрямь заколдованный, медленно подошел к ведьме. Та ухмыльнулась, заухала и, отложив в сторону бубен, мигом стащила с него всю одежду… Изогнулась:
– Возьми, возьми меня!!! Дай Перуну семя!
Нет, никогда еще протопроедр не занимался любовью в таких условиях: посреди болота, звездной холодной ночью… Впрочем, он сейчас и вовсе не чувствовал холода… Лишь горячие бедра колдуньи, лишь тугую грудь… Эх…
Волхвица стонала, изгибалась все быстрее и быстрее, а молодой человек чувствовал себя несомым каким-то жутким колдовским вихрем, несомым неведомо куда…
– Перу-у-у-ун! Перун-батюшка-а-а-а-а!!!
Ах, какая ж все-таки женщина! Какая…
И вдруг грянуло! Громыхнуло!