Столько сил и времени потрачено впустую на поиски этого убитого бандита, который якобы оставил Милене деньги! Правда, польза все-таки есть, ведь Насте пришлось обратиться к Равилю, а он вывел ее на Файзулло и Хакима. Но если бы Седов не врал, все это стало бы известно куда раньше.
Теперь по крайней мере понятно, почему Сережке Зарубину не удается найти общий язык с коллегами Павла. Они прекрасно знают, каким способом он зарабатывает деньги, вполне возможно, они там все или почти все это делают, потому и не знают, что можно рассказывать оперу с Петровки, а чего нельзя. И Павел, как назло, в запое, они у него спросить не могут.
Значит, версию о спорных деньгах можно отбросить. Не было у Милены никаких связей с криминальным миром и никаких чужих денег. Остаются две версии: месть Седову и ревность Канунникова. В обоих случаях убийца - Олег Канунников, который непонятно куда скрылся. То ли сел в один из поездов, но сошел до границы, то ли уехал на машине, то ли не уехал вообще. Его ищут, но пока безрезультатно.
Завтра она пойдет вместе с участковым Дорошиным на квартиру Канунникова, посмотрит все подробно и внимательно и постарается составить хоть какое-то собственное представление об этом человеке. А потом…
Ей даже думать тошно было о том, что придется делать потом. Потому что придется ей плотно общаться с Павлом Седовым. Как себя вести? Как с ним разговаривать? Дать понять, что знает о происхождении денег и его лжи следователю? Или сказать это открытым текстом? И что дальше? Негодовать, стыдить, упрекать? Идиотизм. Можно подумать, Седов убежден, что поступает хорошо и правильно, а тетенька с Петровки вдруг откроет ему глаза на всю омерзительность того, что он делает. Делать вид, что все в порядке, все нормально, все путем? То есть тем самым признать, что она его одобряет? Или прикинуться клинической тупицей, которая ничего не понимает, не знает, что сколько стоит, и вопрос о соразмерности его официальных доходов и трат ей даже в голову не приходит?
Нет, это какой-то другой мир, другая жизнь, к которой она не приспособлена. В этом мире другие нравственные нормы, другие мерки, а она, Настя Каменская, - пережиток прошлого, который в этих нормах и мерках просто не может существовать. Ей надо уходить из розыска. Ей там не место.
Из комнаты послышалось шарканье шлепанцев. Чистяков даже в глубоком сне умудрялся обнаружить, что жены нет рядом. Он появился на кухне заспанный и взлохмаченный.
- Ну что опять? Бессонница или мировая скорбь?
Алексей уселся за стол напротив нее, схватил Настану чашку, отхлебнул остывший чай и сморщился.
- Господи, что за гадость ты пьешь?
- Что ты заварил, то и пью, - огрызнулась она.
- Так я это утром заваривал, когда мы завтракали. Сколько раз ты чайник доливала?
- Два, - призналась Настя. - За ужином и сейчас. И никакая это не гадость, нормальный чай.
- Понимала бы ты в чае чего-нибудь, - проворчал он. - Сейчас свежий заварю. Есть будешь?
- Буду.
- Значит, мировая скорбь, - с усмешкой сделал вывод муж. - Когда у тебя бессонница, ты обычно голодом не страдаешь, зато много куришь. А когда скорбишь, у тебя просыпается зверский аппетит.
Это было правдой. Настя с удовольствием съела разогретые мужем котлеты, закусывая их маринованными огурчиками, потом выпила свежезаваренный сладкий чай с лимоном. Алексей, как человек дисциплинированный, по ночам обычно не ел, поэтому он молча сидел и терпеливо ждал, когда страдающая супруга насытится и обретет расположение духа, способствующее светской беседе.
- Теперь рассказывай, из-за чего мы сегодня скорбим.
Настя пошарила глазами по кухонным полкам, обнаружила коробку с датским сдобным печеньем, поставила на стол. Долго придирчиво выбирала печенинку, наконец выбрала и отправила в рот.
- Леш, я все-таки уйду из отдела.
- Ну привет! Тебя только что в должности повысили, скоро полковником станешь. Что опять не так?
- Ты знаешь, я поняла, что не надо было меня повышать. От этого только хуже стало. Понимаешь, когда тебя повышают в должности, то тем самым как бы говорят, что ты хороший работник И теперь я должна это мнение оправдать.
- Ну и оправдай, в чем проблема-то? Ты же действительно очень хороший работник.
- Да нет, Лешик, никакой я не хороший работник. Во-первых, я прошляпила на этой неделе все, что только можно было прошляпить, и запорола все, что можно было запороть.
- Но ты же к обсуждению на кафедре готовилась! У тебя голова была другими вещами занята. Ты волновалась, переживала. Вполне естественно, что на этой неделе ты работала не в полную силу. И что, вот из-за этой ерунды надо бросать работу? Не смеши меня, Аська.
- Есть еще и «во-вторых». Я не могу и не хочу работать с людьми, которые считают меня полной дурой.
- Интересно, кто это так считает? - скептически прищурился Чистяков. - Что-то я на своем веку таких не встречал.
- В том-то и дело, Леш. В этом-то весь и фокус. Наш с тобой век - это прошлый век, это другие критерии оценки человека. Сейчас новый век, пришло новое поколение наглых и нахрапистых, которые ничего не стесняются и никого не боятся. Леш, наши опера сплошь и рядом берут взятки за отмазку от уголовного дела, не знать об этом невозможно, они делают это настолько открыто, что надо быть слепым и глухим олигофреном, чтобы не замечать. И что с этим делать? Стучать на них? Бессмысленно, потому что начальники их об этом знают и всегда их прикроют перед службой собственной безопасности. Объяснять им, какие они нехорошие? Глупо. Они будут смотреть на меня как на идиотку. Почему нехорошие-то, когда все так делают, от самого маленького милиционерчика, занимающегося поборами, до самого большого генерала, берущего миллионные взятки. Знаешь, сколько стоит должность заместителя министра?
- Ну и сколько?
- Два миллиона американских рублей. Заплатишь - будешь. Все об этом знают, поэтому искренне не понимают, почему они должны стесняться брать свои маленькие и средненькие взяточки. Можно, конечно, делать вид, что ничего не знаешь и не замечаешь, и тогда они уж точно будут считать меня этой самой слепой и глухой олигофренкой. Короче, Лешка, мне это все глубоко противно, и как мне жить рядом с этим - я не знаю. Так уж лучше я рядом с этим жить не буду. И тут возникает «в-третьих».
- Какое?
- Мой новый начальник. Я так и не поняла, что он за птица, но сути это не меняет. Он очень просил меня остаться, он спрашивал, что нужно сделать, чтобы я не уходила на преподавательскую работу. Я ответила, что мне нужно получить полковника и право служить еще пять лет. Он это условие выполнил, причем в рекордно короткие сроки. Просто в немыслимо короткие. Руководство сопротивлялось, им Афоня про меня успел целую балладу гадостей напеть, так новый шеф даже Ивану Заточному звонил, просил посодействовать, нажать на нужные рычаги. И вот пройдет всего неделя, и я пойду к Большакову и скажу, что ухожу на кафедру. Как это будет выглядеть? И что он обо мне после этого будет думать? И что будет думать обо мне Заточный, который кому-то звонил, кого-то просил, с кем-то договаривался? На нашем с тобой веку, Леш, было телефонное право. Человек снимал трубку, давал указание - и все делалось, и при этом звонящий никому ничего не был должен. Сейчас все по-другому устроено, сейчас телефонного права нет, а есть бартер, всюду и во всем. Я тебе позвонила, попросила - ты сделал, но теперь ты имеешь право обратиться с просьбой ко мне, и я уже не могу тебе отказать. Заточный за меня просил, то есть он теперь кому-то что-то должен, и получается, что все напрасно, потому что я его помощью не воспользовалась, работать не стала и все равно ушла. Перед Большаковым неудобно, перед Заточным неудобно, работать в насквозь коррумпированной среде противно, а работать хочется, и работу свою я люблю почти так же сильно, как тебя. Тебя, конечно, сильнее, но после тебя на втором месте моя работа. Вот я и страдаю. Заблудилась в трех соснах.