— В Травяном Мире твоему железному коню будет легко. Там… гладко.
Ну, ну.
— Ладно, — говорю. — Раз у нас времени, как выясняется, самое «не могу», то и не будем его терять. Ты, — рыжей, — бегом переодеться и заодно одежду теплую прихвати, одеял штуки четыре. А вы…
— А я, — улыбается поп, — пожалуй, соберу пока вам на дорогу что-нибудь, дабы вы и в чужом Мире могли вознести богам хвалу в светлый праздник божьего Благодарения.
— То есть пожрать? — уточняю на всякий случай. — Хорошо, главное, чтобы побольше.
— А что… — рыжая начинает.
— Ты еще здесь? — удивленно так говорю. — Сказал же — бегом! А команда «бегом» выполняется…
Рыжую не то что ветром сдуло — паровозом сшибло. Только что сидела — и дверь захлопнулась.
— Вот и отлично, — говорю. — А я пока для коня своего железного чего-нибудь раздобуду. Ячменя, например.
А топливом, думаю, кроме шуток, надо запастись. Сто двадцать туда, сто двадцать обратно, да не по дороге — по местности, а черт его знает, какая в том Травяном Мире местность. Гладкая. Степь степи рознь, да и трава тоже ведь разная бывает. Иной раз такая вымахает — танк по башню скроется, а уж дорогу в ней… разве что огнеметом.
В общем, я прикинул, что бака, даже если полный залить, и тех двух канистр, что в кузове, может и не хватить. Тут бочка нужна.
Кстати, о бочках. В чем-то же, думаю, должно масло это, которое в «Аризону» залили, храниться. Вряд ли они его прямо из земли черпают.
Ладно. Отловил во дворе стражника, минут пять объяснить пытался, чего мне надо, — насилу втолковал. Отвел он меня в погреб и факелом, издалека так, в самый темный угол показывает.
— Вон там, — говорит, — в большой бочке. Запас на случай осады.
Запас в большой бочке, думаю, это хорошо. Мне как раз… И тут я эту бочку увидал.
Я даже сначала и не понял, что это бочка. Подумал — стена у погреба кривая.
М-да, думаю, для такой бочки «Аризона», пожалуй, что хлипковат. И «Студебеккер» тоже. Тут тягач артиллерийский нужен.
— Эй, — спрашиваю, — а как вы из нее наливаете?
— Сбоку пробка есть, — отвечает гаврик. — Через нее и набираем.
— А что, — медленно так говорю, — емкостей меньшего объема у вас по регламенту не предусмотрено?
Стражник от такого оборота чуть факел не выронил.
— Чего?
— Бочки поменьше есть?
— Нету. Одна она у нас.
— Бедные вы, выходит, — говорю. — Сиротинушки несчастные. А пустые бочки у вас есть? Хоть малость поменьше этой?
— Есть, как не быть.
Провел меня в другой подвал. Захожу — ежкин кот, чего здесь только нет! Хламу — и нашего, и местного — горы! Тут и гильзы снарядные, и табуретки какие-то поломанные, и хреновина какая-то с крестом на полподвала — я сначала даже не понял, что оно такое, а потом сообразил — хвост от самолета, наверное, от того самого «Хейнкеля», который на тарелки пустили, — и солома, и вовсе железки непонятные, а рядом с входом к стене два громадных портрета прислонены.
Я факелом посветил — интересно стало, чего это за культурные ценности тут маринуют, — и чуть со смеху не лопнул. Один портрет товарища Ворошилова оказался, довоенный еще, а второй — фюрера. Оба в полный рост, стоят, наклонившись, друг на дружку пялятся.
— Ну и на кой черт вы эту дрянь держите? — спрашиваю. — Вынесли бы да запалили.
— Тык ведь красиво.
— Чего ж тут красивого? — говорю. — Ты ж глянь — свинья свиньей.
Стражник репу почесал, на один портрет посмотрел, на второй…
Я только вздохнул.
— Ладно уж, — говорю. — Только… вы б его хоть к стенке, что ли, развернули.
— Тык который из двух?
— Оба. Где бочонки-то пустые?
— Там.
Полез я в это «там» — то еще удовольствие, хуже, чем в развалинах ковыряться. Пылюки — тонны, хоть лопатой сгребай, паутина липнет, да еще не видно ни черта, а железки все эти вокруг, что характерно, угловатые, острые и ржавые.
Минут десять лазил — нашел. Немецкий армейский бочонок, металлический, на пятьдесят литров. Как он к местным попал — ума не приложу.
Взвалил его на закорки, начал обратно к дверям пробираться — и как загремел со всего размаху, аккурат в самую середину портрета. Вместе с бочонком. Стражник только охнуть успел.
— Вы уж, — говорю, — извините. Случайно вышло. Тем более что вы это произведение искусства еще никому не показывали.
— Тык все равно жалко, — говорит. — Хорошая была картина. Большая.
Тоже мне — любитель искусства. Нашел, понимаешь, живопись. Ну и что мне теперь — лекцию ему устраивать?
— Ничего, — утешаю, — зато рама целая осталась. Смотри, какая хорошая, дубовая. Главное ведь, чтобы рама была, а уже чего в нее вставить — это всегда найдется.
Может, конечно, невежливо я с ними поступил, но оставить эту дрянь просто так — совесть не позволила.
Ладно. Набрали мы этот бочонок, выкатили наверх и даже умудрились вдвоем в кузов закинуть.
Тут как раз и рыжая появилась. Видок еще тот — груда одеял на ножках. Она, как я понял, просто с кровати своей сгребла все, чего там было, и приволокла.
— Ну вот, — говорю. — Не-рядовая, ты когда-нибудь научишься команды дословно исполнять? А?
— Я сделала то, что ты велел!
— То, да не совсем. Я тебе что приказал — одеял четыре штуки и одежду теплую. А ты что принесла?
— Одеяла.
— Сколько?
Молчит.
— Ты мне тут не молчи, — говорю. — А возьми, аккуратно разбери эту груду и доложи — сколько в ней одеял?
— Двенадцать.
— А одежды теплой?
Молчит.
— Вот-вот, — говорю. — В сорок первом кое-кто тоже о полушубках с валенками не позаботился.
— И что?
— А ничего, — говорю. — Так и остались стоять вдоль дорог… столбиками.
Ага. Кое-где до весны простояли.
— И вот еще что. У тебя к винтовке сколько патронов?
— Пять.
— А если поискать?
— Винтовку ты дал мне!
— Так ведь я ее не забираю — пока, по крайней мере. — Винтовка твоя, не спорю, и стрелять из нее тебе. Вот и озаботься пополнением боекомплекта. А то что — выпустишь обойму и в рукопашную?
Вообще-то насчет этой винтовочки у меня особые планы были, но о них я распространяться сейчас не хотел, тем более — пока доберемся, еще сто и один раз все перемениться может. Как говорил наш капитан: «Первой жертвой любого боя становятся планы этого боя».