— И вы считаете, — говорит старик, — что после всего сказанного вы еще можете причислять себя к Добру?

Чувствую — достал он меня вконец. Задолбал не хуже немецкой полковой артиллерии.

— А мне плевать, — говорю, — как меня за моей спиной шепотом обзывают — добрым или злым. Если я уверен, что мое дело правое, — переживу. Если для того, чтобы вот такие девчонки, как она, винтовки только в музее видели, придется глотки спящим резать… тупым ножиком — ничего, перепилю. А как меня при этом называть будут…

— Героем! — заявляет Кара. — И любому, кто посмеет хоть заикнуться… — и за нож свой хватается.

— Давайте, — говорю, — вот на чем сойдемся — если вы мне докажете, что я во всем том и этом мире один-одинешенек темным гадом остался, а все остальные — сущие ангелы, только что без нимбов, — я в тот же момент из вот этого пистолета пулю в висок пущу, сам, чтобы ангелочки крыльев не замарали. Но не раньше.

Дедок на меня странно как-то так глянул.

— Вижу, — говорит, — что вы и в самом деле искренне верите в то, что говорите.

— Поправочка. Верить — это все-таки больше к отцу Иллирию, по его части. А я, если что говорю, — знаю! Что все должно быть именно так, а не иначе, и точка!

Верить и знать — это, как говорил рядовой Свиристелкин, две большие разницы. Вот я, например, верю в победу коммунизма и даже иногда дожить до этого надеюсь. А знать… Когда нас в 41-м танки утюжили, когда в 42-м в степи огнеметами выжигали, когда мы в 43-м сквозь битый снарядами лед продирались… И когда нас на том островке шестиствольные с болотной тиной смешали — все это время мы не верили, а знали, что придет день… Зимний, весенний, летний… Придет день, когда отгремят последние выстрелы и наступит тишина. И весь мир будет вслушиваться в эту тишину и с огромным трудом верить, что она наконец настала.

Зеленого аж отшатнуло от костра.

— А что вы… — начинает.

Но тут уж у меня терпение накрылось. Сколько ж думаю, можно с этим прохожим лясы за жизнь точить. Этот странничек, мать его за ногу, чистой воды провокатор. А мне, между прочим, завтра в бой идти.

Встал я. «ТТ» у меня в руке уже был, так что я просто курок взвел — хорошо так щелкнуло, боровичок враз осекся и на пистолет уставился.

— Вот что, — говорю, — я, конечно, как говорил сержант Николай Аваров, дико извиняюсь за негостеприимство, а только шли бы вы, дедушка… степью.

— Я настолько мешаю вам? — осведомляется зеленый.

— Да как вам сказать, — задумчиво так говорю. — В общем-то, не очень, но вот только чем больше мы тут беседуем, тем больше возникает у меня желание — отвести вас на пару шагов от костерка, да и пристрелить.

— За что же, позвольте узнать?

— Да вот за это самое, — поясняю. — За провокационные разговоры.

— Что ж, — вздыхает странничек. — Раз уж в ход пошли подобные аргументы… — и начинает подниматься.

— И ножками получше перебирайте, — напутствую. — А то как подумаю, что вы еще кому-нибудь эту пудру на мозги сыпать начнете, — пальцы так за пистолетом и тянутся. Сами по себе.

— Что ж, — снова вздыхает. — Тогда позвольте откланяться.

И исчез. Не ушел, не даже отпрыгнул, а просто взял да и сгинул, словно и не было его.

Я глаза на всякий случай протер, башкой покрутил. Да нет, трава вроде примятая на том месте, где это чучело зеленое сидело. А то я уже, грешным делом, сомневаться начал — вдруг это у нас с рыжей эта… как бишь ее… коллективная галлюцинация. В 41-м у многих такое было — сотня немецких танков там, где и одного вшивого самокатчика в помине не бывало.

Всякое ведь бывает. Может, в этой траве, что я в костерок сдуру накидал, такая таблица Менделеева, что в голову шибает почище наркомовских.

Прикинул я обстановочку, вытащил из кузова сумку с гранатами и положил к себе на тулуп. Для спокойствия душевного.

— А то ходят тут, — бормочу, — всякие… Зеленые странники.

Повернулся на другой бок, укутался поплотнее и заснул. И приснился мне сон.

Глава 12

Странный это был сон. Вообще-то, я тут уже не один такой сон видел — и каждый другого страннее или, как говорил наш капитан, страньше. Но этот и вовсе из ряда вон. Больно уж место непонятное.

Приснился мне какой-то дом в тумане. Туман не так чтобы совсем непроглядный, но плотный — метров на десять видно. Стену видно, землю под ногами, и все.

А дом этот еще тот. Неприятный такой домик. Повстречайся мне он не во сне, а наяву — поглядел бы я на него, а потом дернул бы со всех ног подальше. Если бы, конечно, по заданию чего другое не требовалось. Ну а во сне… не укусит же он меня в самом-то деле.

Хотя, думаю, этот может. И укусить, и похуже чего. Одна стена чего стоит: здоровенные плиты, непонятно из чего сделанные — то ли бетон, то ли камень. Ни окон в ней, ни даже бойниц нормальных, а только щели узкие, вертикальные. На кой черт такая щель нужна — ума не приложу. Но отстреливаться из нее жутко не с руки — сектор обстрела никудышный, можно даже сказать, вовсе никакой, зато подобраться к такой щели вдоль стены и гранату в нее законопатить — милое дело. А из нее — ну, разве что отплевываться.

И — цвет. С окраской у этой стены вовсе неладно было. Вроде бы и солнца нет, да и глаз я от нее не отводил — а только минуту назад она почти что черная была, а сейчас красновато-бурая, словно мясо сырое.

А еще… даже не знаю, как и сказать. Шло от этого милого домика… не запах, но что-то вроде… черт его знает что… ощущение… словно от трупа, который пару дней на жаре повалялся. Тяжелый такой дух.

У меня похожее чувство в той деревеньке сожженной было. Но там это… зло вроде как спать прилегло, а здесь… ну, вот будто его именно что пришибли, а закопать не позаботились. Или не захотели.

Одно ясно — непосредственной угрозы нет. Разве что не сдержусь и блевану.

Ладно. Пошел я вдоль этой самой стенки и метров через сто на вход наткнулся. И на гильзы. Всякие. Наши, немецкие, автоматные, винтовочные. Подобрал одну гильзу, понюхал — запах есть, но слабый уже. Дня три назад выстрелена, максимум неделю.

Двери у них входные были капитальные. Были. Я, правда, так и не понял из чего — то ли металл, то ли камень какой — черное и полированное. Но полметра толщины — это, знаете ли, внушает уважение, пусть даже и не броня.

Только вот одна створка этих дверей еле-еле на петле болталась — а петелька тоже неслабая, — а вторая и вовсе на земле валялась. И в обеих аккуратным таким полукругом — оплавленная дыра, на все полметра вглубь.

Мне похожие дыры в танковой броне приходилось видеть. Такие вот оплавленные края особый снаряд делает, ку-му-ля-тивный, в смысле, сосредоточенный. Обладающий повышенным заброневым действием — то есть дырочка в броне совсем небольшая, а внутри — полный разгром.