Арчет от неожиданности аж заморгал.
— А… Что с ним?
Я куплет допел, выпал в команду «вольно», дух перевел.
— Не обращай внимания, — говорю. — Радость у человека.
— О да! — кричит француз. — Я рад. Я очень-очень сильно рад. Друзья… За это…
— Эй, — говорю. — Ты ж при исполнении.
— За свободу Франции…
— Ну, раз за свободу Франции… Арчет, где б нам шнапсика немного, в смысле… этого…
Белобрысый усмехнулся понимающе так.
— Будет, — пообещал и испарился. Где-то в районе кухни.
Я и глазом моргнуть не успел, а он назад с бутылью плетеной и тремя кружками глиняными.
— Вот, — говорит. — Вазольское красное. Пятилетней выдержки. Лучше только у барона есть.
— Ах, — вздыхает Жиль. — За это надо было бы пить мое лучшее «бордо», которое еще дедушка…
— Ничего, — говорю. — Выпьем еще и за Бордо, и за Шампань с Провансом. А пока и это сойдет.
Помню, под этот Новый год мы немецкую праздничную посылку раздобыли, и там, среди прочего, бутылка шампанского была. Все честь по чести — «Франсе Шампань». Ну и Витя Шершень его открывать полез. А он же — деревня, полтора класса образования, хоть немецкие мины курочит лучше любого академика. Короче, шампанского он до этого в глаза не видел, а потому откупоривать начал, как поллитру. И откупорил. А оттуда ка-ак шибанет!
Витя завизжал, бутылку отбросил — решил, как потом выяснилось, что это не бутылка, а граната такая у немцев появилась, нового образца. В общем, полземлянки в пене, а в бутылке осталось только что по донышкам разлить. Может, конечно, поэтому оно мне не показалось, просто не распробовал, но только на вкус — кислятина с пузырьками.
Арчет бутыль откупорил, разлил по кружкам. Встали, сдвинули — Жиль слезы беретом утирает.
— Я… Мы… За свободную Францию.
— И за победу, — дополняю. — Во всех мирах.
Приняли. Арчет по новой налил. Я на него, было, покосился, а потом думаю — да что, в самом деле, в этой плетенке ладно если полтора литра наберется. На троих, считай, по пятьсот на рыло, причем хорошего красного вина — градусы абсолютно не чувствуются.
Хотя… Помню, нас в мае одна селяночка тоже так приветила — наливку на стол поставила. Тоже — в пасть льется, словно вода из родника, и голова как стеклышко. А захотел встать из-за стола — оп-па, ноги-то и не держат. И напарничек чего-то в уголке свернулся.
— А теперь, — начинает Жиль. — Я хочу…
— Я тоже хочу, — встрял Арчет. — Мне, парни, очень по душе этот ваш обычай — пожелания произносить. И я тоже хочу пожелать, чтобы мы… чтобы у нас…
— В общем, — говорю. — Будем жить! Пей, лучше все равно не скажешь.
Выпили.
— А сейчас, — снова начинает француз.
— А сейчас, — объясняю, — третий тост. Молча. За тех… За тех, кого с нами нет и никогда уже не будет.
Приняли. Арчет последний раз по полкружки нацедил.
— Ну… а это…
— Это, — перебивает Жиль, — мы наконец поднимем за то, что даже под этим небом, под этим солнцем бывают такие встречи. И пусть же их будет еще много у каждого из тех, кто сидит сейчас за этим столом.
— Зер гут.
Допили.
— Ну вот, — говорю. — Отметили.
— Ви? — удивляется Жиль. — Это не есть праздник. У нас, в шато, когда мы празднуем, мы ставим большой, на всю улицу стол, ставим еду, вино, играет оркестр, и мы…
И снова какую-то песню затянул.
— Так, — говорю. — Товарищ старший стражник. Гостю больше не наливай.
Арчет бутылку перевернул, потряс.
— Так ведь, — отвечает, — и нечего больше.
— И хорошо.
Но все равно, думаю, надо что-то с французом делать. А то явится сейчас Аулей, а мы тут сидим с пьяным штабным курьером — прямо два шпиона какие-то.
— Эй, шевалье, — тормошу. — Кончай спиваты. Расскажи лучше, как ты сюда попал.
— Сюда? — удивляется Жиль. — Серж, сюда меня привел ты.
— Да нет. Сюда, в смысле, в этот мир.
— О-о, это есть очень долгая и очень интересный и захватывающий история…
— Ничего, — говорю. — Послушаем. Тем более если она такой «интересный и захватывающий».
Выяснилось, что был шевалье членом тамошнего подполья, этого… движения Сопротивления. Ну и замели их. Помариновали в местном гестапо, потом в вагоны — и нах Остланд. То ли в Польшу, то ли в Восточную Пруссию.
До места они, правда, не доехали — угодили под авианалет. Ну и в вагон их, судя по всему, прямое. Что с другими стало — неизвестно, а сам Жиль здесь очутился.
— Сначала я решил, — говорит, — что это все — последний сон. Предсмертная сказка. Все эти маги, рыцари — просто бред умирающего человека.
— Ну… а потом, что? Переубедили?
— О да. Очень убедительно переубедили.
Ну-ну.
— И вот я стал рыцарем при дворе принцессы Дарсоланы, — продолжает француз. — И знаешь, что самое удивительное, Серж? Я здесь счастлив. Да-да, не удивляйся. Особенно теперь, когда ты сообщил мне эту прекрасную новость про мою Францию.
— Так-таки ни о чем не жалеешь?
— Нет, Серж. Очень-очень редко… Вам, русским, знакомо это чувство — нос-таль-жи, тоска по дому. Пройтись по полям, по берегам Луары, зайти к старому Рене. Услышать колокольчик… Первое время мне постоянно казалось, что я слышу колокольчик. Представляешь, Серж, я десять лет прожил на втором этаже в пансионе мадам Сен-Симон и почти каждое утро просыпался оттого, что внизу, в лавке, кто-то из посетителей звякал колокольчиком. Да. Чаще всего это был дядюшка Жорж, который приходил за табаком для своей трубки.
— Слышь, шевалье, а кем ты до войны был?
— О, до того, как пришли боши, я был очень-очень тихий, скромный буржуа. Маленькая мастерская, на паях… Теперь Жан будет в ней полным хозяином…
Забавно, а я уж подумал, что у него и в нашем мире какой-никакой замок был. Дворянин все-таки. Хотя, с другой стороны… и д’Артаньян тоже в юности каждому лишнему су радовался.
— А мы делали в ней автоматы, — продолжает француз, — у нас был английский чертеж… «Стэн»… Боже, из чего мы их только делали!
— Вот это оно? — уточняю.
— Да, этот я собрал уже здесь. Вот, посмотри.
Слышать я про эти «стэны» уже слышал, а вот в руках держать пока не доводилось. Говорили, что прицельность у них ни к черту — пули как из шланга хлещут, дальше тридцати метров уже и в танк не попадешь, да и ненадежный. Хотя технологичность, конечно… Если этот Жиль даже в местных условиях сумел производство наладить.