Я к тому моменту как раз шестую соломинку закончил жевать и всерьез подумывал — не приняться ли за ногти. Выглядеть, конечно, будет, как говорит старший лейтенант Светлов, не комильфо, но зато хоть какое-то разнообразие в меню — а то после соломы привкус во рту совершенно мерзкий.
— Ну что?
— Я — переодеваться! — отрывисто шепчет принцесса. — Придержи полы у тента.
— Что-о? Слушай, я уже ни черта не понимаю…
— Следующими выступит пара жонглеров, а затем — мы. Здорово, а?
У меня не просто слов — звуков для ответа не нашлось. Только и сумел, что моргнуть.
Одно могу с па-алнейшей уверенностью констатировать — с решительностью у ее высочества дело обстоит превосходнейшим образом. Дарсолана взялась за дело — хватай мешки, вокзал отходит!
— Какое, к лешему, наступление, то есть тьфу, выступление? Ау? Дара!
— Наше выступление, — все так же сквозь ладони произносит Дара. — Твое и мое.
— М-мать… а что мы делать-то будем?!
Дара встала. Лицо у нее было сухое… а вот глаза поблескивали.
— Ты будешь играть на своем лиарионе. Что-нибудь ритмичное, неважно, что именно.
— Да уж… догадываюсь как-то, что на своем, не чужом! Ты чем в это время заниматься будешь?!
— Увидишь! — и скрылась в фургоне.
Я вздохнул. Посмотрел на небо — темнеет, — еще раз вздохнул. Загреб пятерней шевелюру на макушке и дернул пару раз. Хорошо дернул, сильно — так, чтобы почти до вскрика!
— Ну и что прикажете делать, — бормочу, — а, товарищ капитан? В такой вот стратегической ситуации?
Вариантов на самом деле было два. Тот, который мне больше всего нравится, или, как говорит в таких случаях товарищ капитан, импонирует — взять лиарион, а лучше «ППШ» и аккуратно, нежно тюкнуть одну взбалмошную девчонку прикладом по затылку. После чего объявить честному народу, что приключился у бедной девушки нервный обморок. Волнение и все такое.
И второй — взять лиарион и поверить, что ее высочество принцесса Дарсолана… что Дара отчетливо представляет, чего именно утворить собралась.
На мою голову.
* * *
Товарищ капитан говорил, что высоты боятся только дураки. Потому как разбиваются люди не о высоту, а о землю. Ну или о воду — если хорошо вскарабкаться, то тебе и озерная гладь бетоном лучшей марки станет.
Говорил это все он не мне — я-то высоты не боюсь. Парашютная вышка от данной фобии на раз лечит.
Только вот была та вышка в нашем парке стальная. А помостик, который сейчас под моей задницей все норовит ходуном сходить, — деревянный. И потому выглядит не в пример хлипче. Сдается мне, пожалел кто-то денег на реквизит — больно уж доски кривые, да и сколочено все на живую нитку.
Так что хоть высоты я и не боюсь… обычно, но в этот миг чихать было страшно — вдруг развалится. И при всем уважении к товарищу капитану, когда вот так сидишь на краю, болтая сапогами, а под подошвами — семь метров чистого воздуха, а затем булыжник… в такие моменты мысль, что разобьешься ты на целых две секунды позже, чем свалишься, оптимизма не добавляет.
Боялся я почти минуту. Потом — надоело, да и лиарион все никак толком настраиваться не желал. А я хоть и не верил, что там, внизу, кто-то чего-то сумеет расслышать, но все равно сыграть хотел как положено — то есть хорошо. И, как выяснилось уже после, правильно хотел — слышимость была отличная, маги позаботились.
Освещение, кстати, тоже.
Я на этой настройке так сосредоточился, что едва нужный момент не пропустил. Крайняя струна все никак не играла нужно, правильно… я ее уже до упора выкрутил… сообразил… нет, вначале даже не сообразил — ощутил, что вокруг изменилось что-то… а вот миг спустя уже и сообразил — да это ж толпа внизу затихла.
Я поднял голову и увидел, как Дара шла навстречу мне. По канату.
Дойдя примерно до середины, она остановилась, сбросила плащ — и внизу дружно охнули, когда он, кружась, словно осенний лист, спланировал на землю.
На Даре же остались высокие, почти до колен, сапожки серой кожи — их я помнил, еще по первому дню — и… обшитое алыми и розовыми ленточками нечто. Нечто — потому как оно и на купальник-то толком не тянуло. Разве что этот купальник какой-нибудь интендант проектировал, причем с одной-единственной мыслью — с каждого экземпляра как можно больше ткани сэкономить.
Еще у нее в прическе что-то посверкивало холодно, сине…
…и узкими зеркальными полосками блестели два меча в опущенных руках.
Она стояла и смотрела вниз. Было очень-очень тихо… по крайней мере, я отчетливо слышал собственное хриплое дыхание и тревожный перестук в груди, слева. А больше никаких звуков и не осталось.
Потом она подняла голову… и улыбнулась… мне улыбнулась.
Только тогда я вспомнил, что надо… что я должен играть. Правда, я не знал, что… и как… но кончики пальцев, словно сами по себе, коснулись натянутых струн… и первая нота, словно первая капля дождя, соскользнула вниз и разбила… нет, не себя — она разбила тишину о булыжник площади!
Раз, два, зажать — и аккорд!
Сейчас моим рукам помощь головы явно не требовалась — что им надо делать, как играть, они знали намного лучше. И это было ба-альшим везением, потому как помощи этой они б не дождались.
Я смотрел на Дару. Смотрел, как дрогнули, расходясь в стороны, сверкающие полоски стали… словно лезвия ножниц… вновь замерли на миг. Резко взлетели вверх — и, послушные голосу струн, закружились, начали выплетать вокруг ало-розовой фигурки серебряное кружево.
Это было как во сне — во сне, которому после, наяву, будешь завидовать еще очень долго.
Забавно — но я совершенно не помню, что же тогда играл. Позже переиграл Даре все, что только смог припомнить. Даже кое-как изобразил вещи, никогда для гитары не предназначавшиеся, — а она сказала, что ничего даже близко похожего.
Впрочем, когда я попросил ее повторить этот танец, она тоже не смогла его вспомнить.
Это длилось целую вечность. А сколько было в той вечности — тысяча лет, пять минут или все десять… вряд ли кто сумеет ответить.
Музыка взлетала все выше и выше… и, наконец, забравшись то ли на седьмое, то ли на девятое небо, начала рвать незримые паутинки, привязавшие ее к струнам лиариона. Одна, вторая… последняя.
С этим последним звуком Дара вновь замерла, в той же самой позе, что и вначале. И опять стало тихо.
Здесь, в этом мире, нет обычая аплодировать. Просто… когда я тоже глянул вниз, то ни одного лица не увидел. Только спины.
Здесь принято кланяться.
По-настоящему я пришел в себя уже в фургоне. Устроил Дару поудобнее на сене, стянул с нее левый сапог и только взялся за правый, как полог откинулся.