«Щенка» он запомнил. Позже, в отделении, в присутствии своего отца, уже почти отпущенный на волю, он захотел встретиться с начальником для обсуждения морального облика и недостойного поведения его подчиненных, а также чтобы выразить протест по поводу нарушения прав задержанных, свидетелем чему юноша Каплин стал в «обезьяннике». Отец не дал ему договорить, отодвинул в сторонку, поднес к его носу увесистый кулак и сказал вполголоса, чтобы никто из посторонних не услышал: «Сейчас бесполезно. Дождись, пока сможешь. Или ты такой смелый, потому что я здесь?»
После доставки в отделение Каплин уже не видел Маринку. Она находилась в другом помещении, и ему казалось, что как раз в эту минуту где-то за стеной (возможно, даже в кабинете начальника) происходит непотребство. Отец, хорошо поднявшийся в дикие девяностые на торговле компьютерами, вытащил его из ментовки без огласки и без последствий за смешную, по нынешним временам, сумму. Когда на выходе Каплин, которого уже сильно тошнило от портвейна, от себя самого и, главным образом, от окружающей обстановки, заикнулся насчет освобождения Маринки, отец взял его за отвороты джинсовой куртки (любил он эдакие внушительные позиции) и произнес с видом Клинта Иствуда, изрекающего что-нибудь весомое перед перестрелкой: «Каждый платит за себя, малыш».
Каплин-младший запомнил и это. А что, отличное правило — когда, например, хочешь продемонстрировать свою независимость в ресторане. Но с людьми, которые тебе небезразличны, всё обстоит сложнее. Порой с готовностью идешь на то, чтобы чужая проблема стала твоей… и в конце концов начинаешь расплачиваться уже за собственную доверчивость. Исключение составляет разве что кровная месть, но от этого его пока бог миловал.
Он сразу понял, что чувиха уже провела поиски. Кое-где был нарушен ровный слой пыли, некоторые вещицы переставлены. Однако ей, видимо, очень скоро стало ясно, что это долгая история — можно потратить неделю и ничего не найти, особенно если не знаешь, как выглядит послание.
Параход не был уверен, что справится лучше. Для начала он попытался выйти на ее дядю, но, странная штука, того не было ни среди мертвых, ни среди живых. Как будто человека вовсе не существовало — однако вокруг застыло слишком много вещей, впитавших в себя человеческую жизнь, чтобы сомневаться в том, что эта жизнь не вымышлена кем-то. Вещи и стены хранили информацию о когда-то счастливой семье, о трех преждевременных смертях и о старом вдовце, который последнюю четверть отпущенного ему срока доживал в одиночестве. И Параход обратился к вещам.
Три стены кабинета из четырех были заняты книжными полками от пола и до самого верха. Имелась даже передвижная стремянка, влезть на которую он рискнул бы с большой неохотой и лишь ради чего-нибудь ну очень редкостного, типа первого альбома «Skin Alley» в оригинальном издании. Соответственно, Параход плохо представлял себе, как на это сооружение для самоубийц вскарабкивался почтенный восьмидесятилетний старец. А может, и не вскарабкивался, учитывая, что верхние полки служили пристанищем для старых научных журналов, всевозможных академических сборников, монографий и, судя по количеству номеров, полного комплекта «Вокруг света» лет за пятьдесят.
Дядя удивил Парахода еще раз и намного сильнее, когда тот увидел в одной из секций книги на языке оригинала: тут были романы Фаулза, Гюисманса, Голдинга, Филипа Дика, Уильяма Берроуза, Олдоса Хаксли; поэзия Бодлера, Верлена, Метерлинка, Блейка, Элиота, Паунда — и много чего еще, крайне труднодоступного в минувшие времена.
Но основное место в библиотеке всё-таки занимали труды по физике. Сия наука не входила в область пристальных интересов Парахода, однако на досуге он почитывал популярные книжонки, особенно те из них, авторы которых заходили настолько далеко, что не стеснялись упоминать о давно наметившихся тупиках рационального познания и намекали на всё яснее обозначавшиеся мосты между современной ядерной физикой и восточными учениями, в частности буддизмом.
Параход однажды пришел в телячий восторг, когда в одной такой книжке трех уважаемых специалистов прочитал описание простого мысленного эксперимента: если в идеальный сосуд с абсолютным вакуумом впускать порциями электромагнитное излучение, то рано или поздно внутри сосуда возникнет электронная пара. Дальше шла фраза, за которую он готов был расцеловать авторов, всех троих и каждого в отдельности: «Физики не могут сказать, что им известен ответ на вопрос, откуда взялись эти два электрона». Конечно, они не могут! А Параход мог. И многое отдал бы за то, чтобы не только сказать, но и научиться делать. Пока же он ограничивался смутным понятием о том, что сознание каким-то образом завязано на «возбужденном состоянии» пространства-времени, а что там чем обусловлено — сам черт не разберет. Впрочем, как раз черт, возможно, в данном вопросе разбирался, иначе объяснить его способность к мгновенным перемещениям и появлениям в разных местах одновременно было затруднительно.
Но сейчас Парахода интересовала не материализация вибраций, а вибрации как таковые. Поручение чувихи он счел бы надуманным испытанием, если бы и сам не почуял в этой квартире наличия некоего ориентира, затерянного среди множества случайных и ложных следов. Непонятно, правда, на что рассчитывал старый маразматик, когда прятал послание так надежно, что племянница вряд ли смогла бы найти его без посторонней помощи. У Парахода появилось по этому поводу следующее простое предположение: послание было адресовано не ей.
Он нашел его в рассыпающейся от старости книге на английском языке. Автором значился Джордж Гамов, а называлась книжка «Один, два, три… бесконечность». На первой странице имелась сделанная перьевой ручкой расплывшаяся дарственная надпись на русском, которую Параход не поленился разобрать. Что-то вроде «для коллеги, который, возможно, пошел дальше нас, но не оставил карты». Он мог с уверенностью сказать, что человека, написавшего это, давно нет в живых. Параход провел кончиком пальца по надписи и, прежде чем понял, что этот след уводит в сторону, поймал несколько обрывков из чужой жизни: родился где-то на юге империи около ста лет назад, эмигрировал из Союза, работал за океаном, там и умер… Он пролистал несколько страниц. Книга была популярной, баловством ученого, но послание крылось не в ее содержании.
Параход вытащил альбомный листок, заложенный между страницами, и развернул его. Это был детский рисунок, подозрительно хорошо сохранившийся и явно не соответствовавший почтенному возрасту книги. Бумага даже не пожелтела. И опять тот же случай, что с дядей: Параход не обнаружил автора рисунка ни среди мертвых, ни среди живых. Оставалось записать обоих в без вести пропавшие…
Словно почуяв что-то, чувиха вошла в кабинет и заглянула ему через плечо. Он не видел ее лица, но понял: она улыбается. Сам по себе рисунок вряд ли мог вызвать улыбку, поскольку изображал трехмачтовый парусный корабль под пиратским флагом. На борту корабля находились люди и какие-то коряво намалеванные животные. Скорее всего, собаки.
— Да, всё правильно, — заговорила чувиха. Ее голос слегка изменился — Параход допускал даже, что по ностальгической причине. — Это я нарисовала… после того, как он рассказал мне, что лучший мир существует.