Ночью его посетили кошмары, похожие на кисель, сваренный из воспаленного инфантилизма и до крови разодранных впечатлений минувшего дня. Во сне он увидел свою бывшую «креатуру», запертую в каком-то подвале, стены которого покрывали красивые спиралевидные узоры. Женщина была ранена и слабым голосом умоляла его о помощи, но он, шестилетний сопляк, прокравшийся к чужому дому и заглянувший вниз через стальную решетку, ничем не мог ей помочь, потому что был один — других взрослых в том сновидении до определенного момента просто не существовало. Впрочем, кого-то же он всё-таки боялся, причем страх почти полностью парализовал его — он мог только смотреть, скорчившись возле зарешеченного подвального окна. Оказалось, что боялся он появления таинственного хозяина дома — существа, из которого его ожидание вылепило мутный образ угрозы и зла.
Потом бывшая «креатура» как-то незаметно превратилась в его мать, истекавшую кровью через кончики пальцев, которыми она рисовала на стене человечков с багровыми членами и составляла из багровых букв какие-то надписи. Глядя сверху, он не мог разобрать ни слова, и это причиняло ему настоящую муку, потому что означало непрочтенную, непонятую и в конечном итоге отвергнутую просьбу о помощи. Он не понимал, почему она замолчала, почему не произносит больше ни слова, почему хотя бы не покажет, что узнала его. Нет, немая и безумная, она продолжала выводить на стене надписи, которые невозможно прочитать. Он пытался звать ее, но, как бывает в снах, издавал лишь задушенный сдавленный хрип. Кошмар накрывал происходящее белым безмолвием, словно прижатой к лицу подушкой.
Наконец женщина подняла голову — он увидел ее бледное, неправдоподобно спокойное лицо и понял, что это никакая не мать, а его новая «креатура». Их взгляды встретились. Она протянула к нему руки — поначалу попытка выглядела безнадежной, но тут ее руки стали расти, удлиняясь на метры, превращаясь в подобия резиновых щупалец без костей и с пятерней на конце. Он отшатнулся — какое там! Бессилие и паралич превратили его движение в слабое подергивание живого студня внутри непослушного тела. Просунув руки между прутьями решетки, она схватила его за голову.
Она долго смотрела на него, не мигая и не отводя своих светлых, лишенных всякого выражения глаз. Затем она попыталась затащить его в свое узилище. От нарастающей боли он обрел способность двигаться, но было уже поздно. Он сопротивлялся изо всех сил, брыкался и упирался руками — однако она тянула его к себе без видимого напряжения, и вскоре его голова оказалась прижатой к решетке. Расстояние между соседними прутьями было ровно таким, что его лоб сдавило, словно в тисках, и боль сделалась невыносимой. Несколько мгновений он пребывал в полной уверенности, что отдающийся у него в ушах хруст означает одно: его череп деформируется, трещит и вот-вот расколется…
Он проснулся липкий от пота, с шумом в голове, корчась от ломоты в суставах. Из-за горячего алого тумана, застилавшего мозг, ему представлялось, что кошмар всё еще продолжается и резиновые руки немой «креатуры» по-прежнему держат его за голову, пытаясь выдавить глаза. Это продолжалось пару минут, пока ему не удалось, наконец, стряхнуть дурной сон и разглядеть обстановку номера в сером утреннем свете.
Заболеть сейчас — что могло быть хуже? Только сдохнуть или наяву очутиться в том подвале с разрисованными кровью стенами. Воистину: «никого не называй счастливым, пока он не умер». Аминь. Любые мысли причиняли почти физическое неудобство, словно были черепахами, которые с трудом переваливались через спекшиеся извилины.
Возможно, поэтому очередное порождение горячки не вызвало даже слабого внутреннего протеста. Чтобы протестовать, надо знать, ради чего, а сейчас он хотел только одного: покоя, тишины, темноты — внутри и снаружи. Он закрыл глаза — не помогло. Холодная твердая ладонь легла ему на лоб и, надо признать, немного облегчила существование. Он благодарно застонал, но посетительница явно хотела от него большего.
Та же ладонь довольно неласково потрепала его по щеке. Первым делом подумалось о новой «креатуре» — и при этом не имело значения, каким образом она его нашла и как попала в запертый изнутри номер. Вечером она выглядела так, словно была способна и не на такое. Потом промелькнул образ Оксаны. Но оба призрака быстро развеялись, когда он услышал незнакомый женский голос:
— Хватит валяться. Вставай.
Он заставил себя разлепить веки, уверенный, что его преследует продолжение ночного кошмара. Конечно, черноволосые ведьмы в джинсах являлись ему не каждый день, однако по сравнению с обитательницей подвала эта казалась настоящей красоткой. Ее слегка портило недовольное и даже брезгливое выражение лица, словно работа суккуба успела ей смертельно надоесть, а весь мужской род не внушал ничего, кроме отвращения. Синие глаза сияли так, что Каплину хотелось зажмуриться.
— Зачем? — через силу выдавил он из себя, гадая, как их изгоняют, когда не до того.
— Затем, что твоя девка передавала тебе привет.
«Да, — подумал он, — папу это прикончит. Интересно, а мать будет навещать меня в дурдоме?» Всё к тому шло.
Ему стало стыдно. Люди умудрялись пережить настоящий ад — концлагеря, двадцатилетние сроки, голод, пытки, войны, потерю семьи — и не свихнуться. Неужели у него был такой низкий порог психической устойчивости, что хватило отражений в разбитом зеркале и бессмысленного набора слов («циан подкова вечный сон большая малышка»), полученного по рассылке?..
— Ну ты и тормоз, — зло сказала ведьма и впилась ему в скулу когтями. — Это не шутка. Подъем!
Когти были металлические. Их холод убедил его лучше любых слов.
Он кое-как сел и свесил ноги с кровати. Хорошо, что лег не раздевшись, иначе сейчас просто не справился бы с тряпками. Простейшие предметы выглядели головоломками; элементарные действия давались с таким трудом, будто… будто его заколдовали. Собственная голова превратилась в трясущийся стакан, в котором в любое мгновение могла сложиться любая комбинация костей, даже несуществующая…
Похоже, ведьма это поняла. Она напряженно всматривалась в него, стоя перед ним и покачиваясь, точно под ней была корабельная палуба, но, скорее всего, раскачивался он сам, с трудом удерживая равновесие в положении сидя. Когда она резким движением отбросила назад прямые черные волосы, он увидел на ее обнаженной груди знаки, нарисованные чем-то красным. Слева — свастика, справа — пятиконечная звезда. Красные горизонтальные линии на животе составляли гексаграмму «Мын»: «Не я ищу юношей; юноши ищут меня…» О дьявол, от кого он услышал это в своем бреду?..
Добытое с помощью глаз беспорядочно сыпалось в мозг, словно монеты падали в копилку. Он не знал, что с этим делать. Никогда, даже во время самой тяжелой болезни или при сильнейшем отравлении, он не чувствовал себя до такой степени странно. Если сознание можно завязать в узел, пока оно спит и видит сны, — да еще так, чтобы нельзя было распутать наяву, — то с ним случилось именно это. Связь с телом сохранялась, но была искаженной, словно между ними вклинился грозовой фронт, и не вполне предсказуемой.
Кажется, ведьма говорила что-то еще, но он уже ее не слышал. Тогда она протянула руку над его головой (он почти ткнулся носом в ее пахнущее какой-то травой солнечное сплетение), затем положила ладонь на затылок, а другой ладонью резко провела перед его глазами сверху вниз.