Некоторые птицы, кувыркаясь, устремились вниз. Других сдуло за реку ветром панического ужаса. «Я» не чувствовал боли; вообще ничего не чувствовал. Произошло некое сокращение тени, усекновение живого пятна; наступали сумерки – следствие безжизненной геометрии и механического перемещения источников света…
Таким вот образом одурманенное великовозрастное дитя летало в полном смысле слова. Может быть, это означало, что оно растет, хотя расти дальше вроде бы некуда.
Но до чего же трудно порхать под дождем! Мокрая простыня опускалась с небес, облепив мои крылья. Завидев темный остров в море городских огней, грачи посыпались вниз, объединяясь в рваный силуэт и превращаясь в части человеческого тела, спеленутого одеждой.
Я лежал во дворе Музея природоведения в обнимку с каменной крокодилихой. Эти подробности, конечно, выяснились потом, а вначале я просто очумело водил головой влево-вправо, пытаясь понять, что происходит.
Долгое время ничего не происходило. Глаз мало что различал в кромешной тьме. Мой раздутый живот упирался в ледяную каменную глыбу, которая с равной вероятностью могла быть поверженным идолом с острова Пасхи или же статуей известного всему миру массовика-затейника, отдыхающего в Мавзолее. Впрочем, для острова Пасхи было холодновато. Темное четырехэтажное здание нависало надо мной, как надгробная плита, а вокруг в трауре пускали слезу кусты и деревья.
После отступившего «сна» осталась ломота в суставах и чертовски неприятное ощущение проницаемости кожи. Сквозь нее будто просачивалась вода, и омерзительно тонкие струйки омывали внутренности.
До меня дошло, что наступил вечер, а я все еще жив. Кстати, вывод не такой банальный, как может показаться на первый взгляд. Ведь речь идет о физиологии, и тут даже яйцеголовые не в состоянии договориться, что считать живым, а что – мертвым.
Когда вспоминаю себя – пернатого, да еще многократно продублированного, – становится не по себе. Последняя опора уходит из-под ног. Больше нет ничего устойчивого и непоколебимого. Не за что зацепиться. Паранойя неизлечима.
Я начал ощупывать свою физиономию, чтобы узнать, с какой витриной теперь придется жить и работать. После повторной пересборки почти все осталось на своих местах, но чего-то явно не хватало. Потом я осознал, чего именно: мизинца на правой руке и волос на правой стороне головы. А еще я не досчитался зубов мудрости.
Открытие не из приятных. К тому же мое внезапное асимметричное облысение было вызвано отнюдь не тем, что меня обрили. Я не обнаружил ни малейшего намека на короткие колючие волоски, неизбежные после бритья. Кожа была абсолютно гладкой, будто пересаженной с другого участка тела. Я потрогал тот участок, о котором вы подумали, и нашел его таким же, как и прежде.
Я начинал кое-что понимать. Сколько я потерял во время обстрела – два-три процента плоти? Мизинец, волосы, зубы – вот они, эти проценты. Пожалуй, следовало бы еще поблагодарить судьбу за то, что так удачно распорядилась моими конечностями и отростками. Я ощупал их все, не на шутку опасаясь выявления признаков досадного обрезания. В ногах правды не было, зато кости, мышцы и суставы оказались целы.
В том, что некоторые прочие органы тоже в порядке, я окончательно убедился только тогда, когда почувствовал, что пора отлить. Луна впервые выглянула из-за туч. В этот момент я и узнал в каменной глыбе земноводное.
Я встал и прогулялся вдоль изваяния. Крокодилиха уже отложила яйца, которые я попирал сапогами. На самом деле, конечно, не яйца, а застарелые человеческие экскременты. Место для отправления естественных потребностей действительно было идеальное – тихое, скрытое от посторонних глаз, окруженное благоухающей растительностью летом и защищенное от ветра зимой. Здесь можно было спокойно посидеть и как следует поразмышлять в уединении. Честное слово, чинушам не мешало бы подзаработать деньжат для музея, открыв платный сортир на природе.
Тут-то я и воспрянул духом. Наконец свободен! Влажный воздух осени показался мне молочным коктейлем с фруктовым сиропчиком, которого за свою жизнь я выпил цистерну. Коктейль был самым дешевым, а воздух и вовсе ничего не стоил. Как и свобода.
Вскоре я обнаружил, что у меня тяжелая форма зеркальной болезни: отныне свои половые органы я мог увидеть только в зеркале. Живот раздулся до непристойных размеров и стал твердым, будто орех. Посозерцав нижнюю треть сверкающей струйки, я преисполнился светлой печали, которую лишь усугубило исследование карманов. В те самые проклятые два-три процента вошла и почти вся моя наличность. Портсигар итальяшки уцелел, зато в пальто появилась огромная прореха на спине.
Итак, четко обозначились цели номер один и номер два. Первая – прикрыть чем-нибудь свою невообразимую лысину или сбрить остатки волос, вторая – что-нибудь положить в рот. Желудок вопил, как мутанты Уолтера Миллера-младшего: «Жрать! Жрать! Жрать!»
Я двинулся по тропинке, протоптанной облегчившимися горожанами, при свете подленькой октябрьской луны. Тусклые звезды высыпали возле нее, точно юношеские прыщи вокруг фурункула. Облачность окончательно рассосалась. Ближе к горизонту разливалось грязно-белесое сияние города.
Крокодилиха оказалась не одинока. Неподалеку стояли каменный медведь, лось с обломанными рогами, волк и бригада деревянных гномов-металлургов. Истуканы, очевидно, должны были вызывать умиление и прилив любви к природе, но почему-то не вызывали ничего, кроме смеха. Трясясь от хохота и холода, я пересекал их уродливые тени. С некоторых пор меня окружали монстры, однако человекообразные оставались вне конкуренции.
Тропинка вывела к дыре в ограде. Притаившись за сеткой, я изучал улицу на предмет наличия патрулей. Если кто-нибудь из патрульных посмотрел «Франкенштейна», то я был его клиентом. Поэтому я вел себя в высшей степени осторожно. Не высовывался, пока не убедился в безопасности движения. Прохожих я не заметил, из чего заключил, что уже далеко за полночь. Редкие машины проносились мимо, как корабли пришельцев, – никому не было дела до одинокого бродяги-инвалида. И только светофоры строили мне глазки.
Я решил держаться подальше от площади Независимости и потащился в сторону зоопарка и граничившего с ним университетского ботанического сада. Мои планы на будущее пока не простирались дальше того, чтобы набить желудок. Понятно, на продовольственные магазины рассчитывать не приходилось, а для кражи со взломом я еще не созрел. В конце улицы я весьма кстати наткнулся на трейлер-киоск «Венский вальс», который иллюминировал окрестности, будто новогодняя елка.
Воображаю, как привлекательно выглядела моя одноглазая рожа в мигающем свете разноцветных лампочек! Я подбирался к окошечку левым боком, предусмотрительно выставив перед собой купюру и не очень представляя себе, сколько может стоить пара этих самых «венских» сосисок. Зевающая девица, похожая на списанную с ипподромной конюшни печальную лошадь, оторвалась от «Незнайки на Луне» и нехотя принялась лепить мне ужин.
Одного глаза было маловато, чтобы поглядывать по сторонам, читать прейскурант и следить за непредсказуемыми реакциями сосисочницы. К моему неописуемому восторгу, денег хватило на целых два «хот-дога», да еще на стакан горячего кофе. Я получил даже монеты на сдачу – четвертаки с трезубцами. Как, однако, быстро все меняется! Хорошо, что я не нумизмат.