И вот теперь Настя, Зарубин и супруги Боровенко медленно шли вместе с толпой провожающих Глеба Борисовича. Писатели, издатели, литературоведы и критики. Родственники.
- Смотрите внимательно, - тихонько повторял то и дело Сергей, - может быть, вы увидите тех, кто приезжал тогда к Богданову, а он дверь не открыл.
- Вот она! - внезапно воскликнула Лиза и схватила Сергея за руку - Тише, тише, - зашептал он, осторожно высвобождая руку, - похороны же. Кто - она?
- Женщина, с которой Богданов в ресторане встречался. Она ему конверт отдала, а он ей - деньги.
- Хорошо, спасибо, - вполголоса пробормотал он. - Смотрите еще.
Через две секунды его уже не было рядом, а еще через полминуты Настя заметила его куртку, мелькающую в непосредственной близости от женщины, на которую указала Лиза.
- А вон эти двое, - взволнованно проговорил Вячеслав. - Точно, они. И опять вместе, как тогда.
Он указывал на двоюродного брата Богданова, Григория Александровича Черевнина, рядом с которым, как и на похоронах Глафиры, стоял сын Глеба Борисовича - Илья Глебович. Н-да, Глеб Борисович, до какого же катастрофического состояния вы довели свои семейные дела, если двоюродному брату и родному сыну дверь не открываете?
- Хорошо. Еще кого-нибудь узнаете?
К концу траурной церемонии, часть которой проходила в ритуальном зале, а часть - под открытым небом, Настя так продрогла, что с трудом смогла разжать стиснутые в кулаки и засунутые поглубже в карманы руки.
Перчатки взять она забыла. Боровенко очень старались, но больше никого из присутствующих не опознали, кроме младшей дочери Богданова Лады, которую видели, когда она приходила к отцу на воскресный обед.
Зарубин совсем затерялся в толпе, и Насте пришлось ждать его у ворот кладбища.
- Ну что? - спросила она, когда Сережа появился.
- Это сестра второй жены Богданова. Зовут Валентиной, фамилию выяснить не удалось, обстановка специфическая. Но зато я узнал, чем она занимается.
- И чем? - Настю разбирало нетерпеливое любопытство - Торгует модной одеждой. Судя по тому, как она одета, она не столько торгует, сколько носит эту одежду.
Жалко, да?
- Чего жалко?
- Ну, что она вторая жена сестры., тьфу ты, сестра второй жены. Было бы классно, если бы она оказалась, например, сестрой Нестерова или его коллегой по редакции. Тогда бы все сошлось и можно было бы вздохнуть свободно.
- Не ищи легких путей, Сержик, - ее передернуло от холода, и Настя машинально прижала локти к бокам. - Легкие пути знаешь куда ведут?
- Знаю, в мышеловку, - уныло ответил Зарубин. - Когда велишь побеседовать с мадам Валентиной?
- Сегодня у нее поминки, а завтра можно.
- Слушай, мы, конечно, должны быть деликатными, человечными и все такое, но ты же сама сказала, что Погодин и его компания могут еще что-нибудь сотворить.
Причем в любой момент. Пока мы тут миндальничаем, они небось уже новое убийство задумали.
- И что ты предлагаешь? - поморщилась Настя. - Выдернуть ее сейчас и вместо поминок отвезти на Петровку? Ты считаешь, что это прилично?
- Зачем же так круто, - усмехнулся он. - Я поеду вместе со всеми на поминки, там с ней и поговорю.
- Ты с ума сошел! Это совершенно неприлично.
- Ничего подобного. Вряд ли она убивается по Глебу Борисовичу, если посмотреть, что он сделал со своими семейными отношениями. Да и кто она ему? Вторая сестра жены, то есть… ну, понятно кто. Отношения у них были сугубо деловые, товарно-денежные, и признаков глубокой скорби на лице Валентины я не заметил. А пролезть в ресторан и примкнуть к толпе поминающих - как нечего делать. Опер я или где?
- Или там, - улыбнулась она. - Ты как поедешь, на служебной машине или вместе со всеми, на автобусе?
- Я - с народом, - гордо объявил Зарубин.
- Тогда я возьму машину, ладно? Мне в женскую консультацию надо.
- Пална, ты чего? - Он в ужасе посмотрел на нее. - Тебе ж на пенсию скоро.
- Балда ты. Я за списками. Они обещали к сегодняшнему дню подготовить.
***
Списки и в самом деле были готовы. При их виде Насте чуть дурно не стало. Три с половиной тысячи посещений за месяц. Женщин, приходивших в консультацию в течение этого месяца, было, конечно, не три с половиной тысячи, а меньше, просто многие приходили больше одного раза. Но это не спасало положения. Сперва нужно выбрать из списка всех, кто носит имя Ольга, потом выверить и убрать повторы, потом пройтись по возрасту, отсекая совсем молоденьких и тех, кому за сорок, поскольку точного возраста своей случайной знакомой Нестерова не знала и сказала, что на глазок ей было между тридцатью и тридцатью семью. Но Настя знала, что такое этот самый "женский глазок", всегда, пусть и подсознательно, готовый прибавить другой женщине пару-тройку годиков. Значит, брать нужно "вилку" от двадцати шести до сорока, чтобы не ошибиться.
И вот тех, кто в конце концов останется, нужно будет отрабатывать. Интересно, сколько их будет? Сто? Двести?
Или повезет, и их будет только двадцать? Ну почему ее зовут Ольгой, а не Аэлитой или Виолеттой? Ну почему Нестерова не облегчила работу сыщикам, сказав, что у Ольги было, к примеру, редкое заболевание или большой срок беременности? Ну почему всегда все так трудно и, что самое главное, малоперспективно? Такая прорва работы - и все ради каких-то жалких тридцати трех процентов удачи. А остальные шестьдесят семь процентов расселись тут на полу в Настином кабинете, забрались на стол, на шкаф, на сейф, на подоконник, в чайник и в горшок с цветком, свесили ножки и гадко подхихикивают над ее никчемными усилиями, потому что точно знают: эта партия - за ними, и Насте ее ни за что не выиграть.
Но Настя пока что исхода игры не знает, и сидеть ей над этими списками до морковкиного заговенья, чтобы потом признать в конце концов свое поражение.
***
Глебушка Богданов начал подавать литературные надежды еще в юном возрасте. В тринадцать лет школьные учителя зачитывались его сочинениями, в пятнадцать - вся школа сбегалась к стенгазете, где был очередной Глебушкин опус из жизни одноклассников, в шестнадцать его рассказ был напечатан в "Комсомольской правде", при этом редактор очень его хвалил и велел приносить новые творения. К моменту поступления в Литературный институт у него было уже десяток публикаций и куча хвалебных отзывов. Первую книгу он начал писать еще в институте, избрав в качестве тематики жизнь Козьмы Терентьевича Солдатенкова - книгоиздателя, коллекционера и текстильного фабриканта, на деньги которого и была построена в Москве больница, носившая его имя, а впоследствии переименованная в Боткинскую.