Кладбищенские рабочие забросали могилу землей, поставили два венка - от Богданова и от его сына, старушки-соседки положили цветочки - заказывать венок им не по карману. Последним к свежей могиле подошел Василий с охапкой разноцветных хризантем, от себя и от Катерины.
Втроем они двинулись к выходу.
- Я всегда был уверен, что Глафира меня похоронит, - сказал Богданов. - А вышло, что я ее хороню.
- Но ведь она намного старше вас, - осторожно заметила Катерина. - Она должна была уйти раньше.
- Глаша была всегда. Сколько я помню себя, столько я помню Глашу. Отец погиб, мама умерла, а она была рядом со мной. Мне казалось, так будет вечно. Ах, Глаша, Глаша… Как вы думаете, Катя, она боялась смерти? Думала о ней?
Катерина молча шла, глядя под ноги. Ответа у нее не было. Зато он, как оказалось, был у Василия.
- Баба Глаша не хотела умирать раньше вас, она часто говорила об этом. Боялась, что у вас хлопот будет много с ее похоронами. Не хотела вам беспокойство доставлять.
- Она что, обсуждала это с тобой? - ревниво спросил Богданов.
- Ну да. А что такого? Нельзя? - тут же окрысился Василий.
- Не в этом дело. Почему с тобой, а не со мной?
- Не знаю. Да и какие у нас разговоры были, ну вы сами подумайте, Глеб Борисович? Загляну к ней на кухню, присяду на пять минут, она мне чаю нальет, пирожок даст, три слова скажем друг другу - и все.
Катерина бросила на Василия благодарный взгляд.
Может, зря она его считает глупым и поверхностным?
Вот ведь уловил же ревность Богданова и спешит его успокоить. А мэтр тоже хорош: человека уже нет, похоронили только что, а он вздумал ревновать, мол, почему сокровенными мыслями с ним не поделилась, а с каким-то там Васей обсуждала. Господи, да разве имеет это хоть какое-нибудь значение?
***
Ничто не имеет значения. Смерть Глафиры почему-то подчеркивает это особенно ярко. Какая разница, настанет торжество справедливости или нет? Что изменится, если оно настанет? Ничего. Люди как жили, так и будут жить. Машины будут ездить, птицы будут летать, будет идти дождь, потом выпадет снег, потом станет тепло и придет лето. А потом снова будет идти холодный бесконечный дождь. А потом ты умрешь, и тебя положат в деревянный ящик и будут закапывать в мокрую глубокую яму. Или сожгут в печке. Других вариантов не будет Нельзя жить всегда, рано или поздно придется уходить И в момент ухода все наши мысли о справедливости вдруг предстанут в совершенно другом свете, и мы поймем, что принимали за справедливость наши личные амбиции и всю жизнь занимались тем, что пытались отомстить или расквитаться за обиды, которые нам наносили. Зачем? Зачем мы тратили на это время и силы, вместо того чтобы радоваться, любить, растить детей, получать удовольствие от работы? Наши скудные, убогие представления о мифической справедливости заставляли нас совершать поступки, которые отравили нашу и без того недолгую жизнь.
Надо отступить, пока не поздно. Надо перестать думать об этом, перестать стремиться кому-то что-то доказать.
Но ведь раны так болят… Раны, оставленные унижением, обманом, несправедливостью. Как быть с ними?
Наплевать и забыть? Пусть себе болят? А кто сказал, что они перестанут болеть, если сделать то, что ты считаешь восстановлением справедливости? Раны останутся, и память об обмане и унижении тоже останется, только ко всему этому прибавится еще понимание того, что в ответ на причиненную тебе боль ты тоже причинил кому-то боль. Вот и все. И никакого облегчения. Только появляется лишний груз.
Отступить. Больше ничего не делать. Пусть все останется как есть. И не имеет никакого значения, хорошо или плохо живет тот, кто причинил тебе боль. Потому что эта боль - твоя, она живет в тебе, и это твоя проблема, а не того, кто тебе ее причинил. А если это не его проблема, то ничего и не изменится, что бы ты ни предпринимал. Обидчику, возможно, станет плохо, но твоя проблема останется с тобой, она никуда не уйдет. Если тебя когда-то унизили, то никакие твои действия этого не отменят, это уже случилось, рана уже нанесена, и она болит. И не имеет значения, унизишь ты обидчика в ответ или забудешь о нем. Все равно рано или поздно ты умрешь, и ответное унижение не прибавит тебе ни одного дня жизни. И он, твой обидчик, тоже умрет.
Ничто не имеет значения.
***
Владислав Стасов всегда вызывал у Насти ощущение надежности и незыблемости. Огромный, почти двухметровый и никогда не унывающий, он в любое помещение, даже самое тесное и прокуренное, вносил на своих широких плечах освежающую энергию собственной убежденности в том, что все хорошо и будет еще лучше.
И стены словно раздвигались вокруг него, и воздух становился свежим и бодрящим, и неразрешимые проблемы начинали выглядеть вполне доступными и вообще пустяковыми. Правда, энергия собственной убежденности была у Стасова настолько сильна, что в те редкие дни, когда он все-таки падал духом, окружающим казалось, что наступил конец света.
Он ввалился в маленький Настин кабинетик, отряхиваясь и отфыркиваясь, как большой лохматый сенбернар.
- В такой дождь надо сидеть дома и наслаждаться хорошим боевиком, а не мотаться по улицам, - пожаловался он.
- Тебе не боевики надо смотреть в свободное время, а маленькому сыну книжки читать, - отшутилась Настя. - Тоже мне, отец называется. Давай рассказывай.
Стасов хитро прищурился, прицелился и щелкнул ее по лбу.
- А ты меня не критикуй, ненаглядная, у меня для этого жена есть. Расскажу, если ты мне объяснишь, почему ты присылаешь ко мне эту писательницу, а потом интересуешься подробностями. Взяла бы сама и сделала.
Так нет, всю грязную работу на меня спихнула, а я теперь отчитывайся. Так, да?
- Не так, Владик. Когда Славчикова была у меня, ничего еще не случилось. А потом в ее присутствии убивают человека. И в присутствии ее родственника. Там еще третий свидетель был. И все трое утверждают, что ничего не видели и не слышали. Может, правда. А может, все трое врут и друг друга покрывают. К Славчиковой у меня подходы есть: она ко мне обращалась, мы с ней встречались, поэтому с ней я разберусь сама. А вот с Василием все непонятно, особенно в свете рассказов Екатерины - Сергеевны об игрушечной бомбе. И прежде чем к мальчику подступаться, я хочу поднабрать информацию. Убедительно?
- Вполне, - кивнул Стасов. - Значитца, так, Анастасия Павловна. За неделю, которая прошла после обращения ко мне Екатерины Сергеевны Славчиковой, объект по имени Василий Владимирович Славчиков вел образ жизни беспорядочный и никакому графику не подчиненный. Ложился поздно, вставал еще позднее, в среду и субботу посещал писателя Богданова, в среду же, а потом в четверг и пятницу встречался с дамами разного возраста и калибра. Одна из них работает в ночном клубе, вторая трудится на "Мосфильме" в качестве гримера в творческом объединении "Панорама", третья, самая старшая, служит редактором в издательстве, которое публикует романы Василия Богуславского. Все три встречи носили сексуальную окраску.