— Ты заходи посмотреть, как тут, не залез ли кто, не сперли ли чего, — говорил он, укладывая дорожный чемоданчик. — Кота кормить не забывай.
— Ладно.
— С бабкой не ссорься. Говорит, ты ее не слушаешься.
— Да она всегда так говорит.
— Потому что ты всегда ее не слушаешься. Чего из Питера привезти?
А чего из Питера привезешь… Это раньше из командировок возили колбасу да сгущенку, сейчас и у нас небось все есть.
— Сам посмотри. Что-нибудь, чего у нас нету, — сказал я.
— А вот еще. Антресоль развалилась. Я туда фотоувеличитель засунуть хотел, а она — хрясь — и просела. Почини.
— Чем тебе увеличитель мешал? Стоял бы себе в спальне на полу…
— Я об него палец ушиб. Во.
И батя демонстративно пошевелил большим пальцем, подняв правую ногу.
— Заодно посмотри, чего там выкинуть можно, а то хлама накопилось небось лет за пятьдесят. Только сразу не неси на помойку, а сложи в уголке, я потом посмотрю, а то хорошее что выкинешь… Знаю я тебя.
Антресоли над входом в самом деле были местом заповедным: теоретически там можно было припрятать даже пару трупов. Я тут же вспомнил прочитанную в газете статью о том, как одна старуха спрятала на антресолях покойницу-соседку и то ли пенсию за нее получала, то ли еще какие блага, а соседка спокойно себе мумифицировалась и лежала там лет десять.
Мы жили в так называемом инженерском доме. Назывался он так потому, что в начале прошлого века его выстроили для инженеров завода, тогда производившего, кажется, паровые молотилки, а потом в этой квартире жил мой дед Миша, а до него — мой прапрадед Иван. С небольшим перерывом, конечно. Прапрадед умер в самом начале войны, когда город оккупировали немцы; говорят, вроде немцы его и расстреляли, хотя он старый совсем был, может, и сам умер… А деда поселили сюда, когда он вернулся с фронта в сорок пятом. Он и не знал сначала, что здесь жил его, деда Миши то есть, дед. Дело в том, что отец…
Тьфу. Дед, бородед… Запутаться можно.
Моего деда звали Миша, Михаил Андреевич. Его отца — моего прадеда — Андрей Иванович. И вот этот Андрей Иванович в свое время рассорился на политической почве (он был большевик) с моим прапрадедом Иваном Ивановичем (который в царское время был какой-то важный чиновник и революции не хотел и не принял) и не общался с ним в течение всей оставшейся жизни. Они и жили-то в разных городах — прапрадед, как я уже сказал, здесь, а прадед Андрей Иванович ездил по округам и гарнизонам, потому что был военный. До Великой Отечественной он командовал дивизией, но потом попал в тюрьму по делу о троцкистском заговоре в армии и некоторое время сидел. Когда началась война, его реабилитировали и выпустили, но в звании понизили. В сорок третьем прадед, будучи уже генерал-майором танковых войск, попал под бомбежку и погиб.
Так вот, дед Миша очень сильно удивился, когда узнал, что в этой квартире не так давно проживал его дед Иван. Точнее, в одной из комнат: квартиры раньше то и дело уплотняли, потом разуплотняли. Это сейчас наша квартира — обычная трешка, раньше — не то.
Дом приземистый, стенки толстые — с метр, наверное; в подъезде на лестнице кованые перила уцелели… А вот от прапрадеда осталось не так уж много, а вернее, почти что ничего: огромные напольные часы с боем, которые на моей памяти так никогда и не шли и не били (мама все порывалась их выбросить, а батя говорил, что нельзя — мол, антиквариат, больших денег стоит), несколько картин (батя носил их в краеведческий музей, но там сказали, что картины хотя и начала девятнадцатого века, однако музейной ценности не имеют) и большущая чугунная ванна на гнутых львиных лапах. Ванну батя холил и лелеял, привозил специалистов эмалировать и справедливо утверждал, что таких уже лет сто как не делают. Теперь вот собрался вставить акриловый вкладыш — говорят, вода тогда гораздо медленнее остывает.
Что плохо в старинных квартирах, так это высокие потолки. Лампочку вкрутить — проблема жуткая, нужно выстраивать целую пирамиду из столов и стульев.
Батя все собирался купить стремянку, но так и не купил, поэтому я вначале приволок кухонный стол, потом поставил на него табурет и с показательным кряхтеньем (хотя меня мог слышать только наш кот Захар) взгромоздился на верхотуру. Оно легче — когда делаешь что-то, чего делать совсем не хочется, надо себя немного пожалеть, тогда работа нормально покатит.
Антресоль и в самом деле просела, свисала, как беременное пузо. Батя додумался тоже — совать туда фотоувеличитель, который был сделан году в пятидесятом и весил почище стиральной машинки. Вот кстати: говорил, посмотри там хлам ненужный. На кой черт нам этот увеличитель, когда на каждом шагу фотосалоны, да и снимает батя все равно «мыльницей» «Кэнон», а старый «Зенит» позабыл где и лежит.
Эх… Как же тут все культурно разобрать? Коричневые доски под облетевшей масляной краской буквально крошились, стоило хорошенько потыкать их пальцем.
Я повозмущался — опять же для кота — и решил попробовать для начала разгрузить антресоль, а потом или пристроить на место старые доски, или, если они совсем уж хилые, заменить их на пару свежих. Особенных плотницких талантов я не имел, но батя научил меня «минимальному курсу хозяйственного мужика», основанному на простом правиле: абы хорошо держалось, а красота — не главное.
С краю лежали стопки старых журналов: «Юность», «Наука и жизнь», «Знание — сила», «Коммунист», «Студенческий меридиан». Зачем отец берег эту макулатуру, я представлял с трудом. В «Науке и жизни» еще попадались занятные заметки, а остальное… Под стопками обнаружились во множестве дохлые сушеные тараканы. Звери эти в нашей квартире жили набегами, словно монголо-татары: год их нету, потом несколько месяцев шмыгают по всем стенам, потом опять сгинут. Тут у них было кладбище, не иначе: сотни трупов. Говорил же я, что на антресолях трупы удобно прятать, — тараканы это тоже осознали и приняли к сведению.
— Хочешь таракана сушеного? — спросил я у Захара. Тот сидел на телефонной полочке и внимательно смотрел, что я вытворяю. — Кальмаров любишь из пакетика, оглоед?! Почти то же самое, — сказал я. — Могу посолить по вкусу.
Кот не реагировал, таращился, потом принялся отчаянно чесать задней лапой под подбородком.
За журналами показались картонные коробки, перевязанные резинками и лентами. Одна, из-под тульского электрического самовара, содержала в себе елочные игрушки, и я с превеликой осторожностью перенес ее на пол. В остальных могло оказаться что угодно: пустые банки, одежда, ботинки, остатки кафельной плитки, сломанные будильники и радиоприемники…
Я снял еще две коробки с какой-то древней обувью, а когда потянулся за третьей, произошла катастрофа. Табурет поехал по скользкому пластику стола, я поехал вместе с табуретом и с перепугу ухватился за край антресолей. Старые доски треснули, я на мгновение завис в воздухе, словно мультипликационный герой, обнаруживший, что в погоне за обидчиком выскочил за край пропасти, — по крайней мере, именно так мне показалось, — и с криком грохнулся на пол. На меня посыпались всякая мелкая рухлядь, пыль и мусор.