Жак врезался в кусты, преодолел их с легкостью боевой машины пехоты и исчез в зарослях табака – только треск стоял.

– Ага! – донесся до меня торжествующий вопль и следом невнятное, но жалобное повизгивание. – Попался, рахиминист паршивый! – И тут же мне под ноги из зарослей вылетел какой-то бородатый тип. – Держи его, Сэм, чтоб не сбег!

Будучи подтащен за шиворот к костру и рассмотрен, пойманный оказался вовсе не рахиминистом, а нечистым стариканом со спутанной бородой и воровато бегающим взглядом; старикан был одет в шерстистые диковинные одежды – достаточно длинные, но в то же время производящие впечатление найденных на помойке. Впрочем, приглядевшись, я понял, что на старикане – подпоясанное и равное одеяло из поезда дальнего следования; по краю даже сохранилось вышитое желтыми нитками название экспресса, неразборчивое в виду темноты.

– Отпустите, люди добрые, – прикрывая голову руками, тоскливо забубнил скорчившийся на земле старикан. По всему чувствовалось, что к подобной формулировке он прибегает далеко не в первый раз. – Явите старцу добротолюбие.

– А, это ты, Зяма, – на свету появился Леклер. – Опять ночами по моим плантациям ползаешь? Ну-ка, иди сюда! – Жак ухватил старикана, поднял в воздух, отчего тот тонко, заученно взвизгнул, и сильно потряс. На землю посыпались табачные листья. – Видал? – Кивнул мне Жак. – Постоянно табак ворует.

– Ой! Ой! Ой! – причитал трясомый. – Не гневайтесь, Леклер-батюшка! Не корысти ради, а по причине крайней бедности!..

– Молчи лучше, Зяма! – велел Жак и старикан по имени Зяма тут же заткнулся. – Не гневи меня понапрасну! Я тебе про частную собственность разъяснял? Разъяснял! Про принцип «деньги-товар-деньги» рассказывал? Рассказывал! А ты что? Дать бы тебе в лоб, Зяма… – От такой перспективы висящий в его руке старикан живо поджал ноги и вообще по возможности скорчился. – Нет на тебя моего терпения. Ночь посидишь в подвале, а утром доставлю тебя к вашему Поликарпычу, пусть сам с тобой разбирается! – И Леклер утащил верещащего «только не это! только не это!» пленника в дом.

Хороший вечер хорошо закончился, и я, перекинув мадам Цуцулькевич через плечо, направился следом.

– Сэм… или Майк… – раздался из-за спины ее сонный голос. – А вы знаете, что очень похожи на того… полицейского?

А еще – Люк.

Еще бы я не знал!

19

– Развел, понимаешь, тут своих этих… старцев, – раздраженно гудел Леклер. Мы тряслись по пыльной дороге в открытом авто, которое Жак назвал дежурным: широком лендровере когда-то белого цвета. – Сначала-то было ничего, я думал: пострадали люди, пусть себе живут, а их как-то постепенно стало очень много. Всюду так и шныряют. Табак вот воруют. Хуже ворон.

– Старчество есть общественно-полезное движение, направленное на непрерывное повышение благосостояния коллектива, – подал голос сидящий рядом со мной старикан Зяма. – Старцем может стать каждый.

– Вполне закономерный процесс, – подтвердил я и приложился к бутылке с холодным пивом. – Рано или поздно все мы станем старцами. Даже вы, мэм!

Мадам Цуцулькевич оторвалась от созерцания горизонта и охотно улыбнулась мне.

– Как же! – крякнул Леклер. – Сейчас, Сэм, ты увидишь тех старцев. А уж их Поликарпыч…

Услышав это странное имя, старикан Зяма как-то подобрался и даже вытянулся; в глазах его появился лихорадочный блеск, какой обычно случается у рахиминистов при поминании вслух их идейного вождя.

– Поликарпыч, – благостным голосом вымолвил старикан, – он весь светится. У него – настоящая мудрота!

– Что за Поликарпыч такой? – спросила Жужу.

– Джон Поликарпович Мозговой – вот как его зовут, – пояснил Леклер, вертя руль: дорога забирала к морю. – Сложное имя, что и говорить. Но он – беженец из Руссии, из города Жмэринка, а тамошних жителей еще и не так зовут. Уж я наслушался!

– Джон Поликарпович Мозговой? – явно наслаждаясь, произнесла мадам Цуцулькевич. – Прелесть какая! Клёво!

Старикан Зяма ожег ее осуждающим взглядом.

И то верно: у самой-то, можно подумать, фамилия лучше! Надо же – Цуцулькевич!

– Уж сколько я намаялся, пока все эти названия да имена выучил! – утер пот Леклер. – У них тут целая артель. Старцы эти в общем-то безобидные. Только шныряют, тащат все, что под руку подвернется, и называют это мудротой. А так – ничего… Приехали.

Лендровер затормозил у покосившихся ворот, по обе стороны от которых разномастными, связанными друг с другом веревками и проволокой палками был обозначен забор. Забор двумя широкими дугами охватывал здоровый кусок побережья и оканчивался у самой кромки воды; внутри огороженного пространства стояло несколько баракообразных сооружений, между которыми на натянутых веревках были развешаны разнообразные тряпки и сети. Еще вокруг бараков громоздились всякие ящики, мотки ржавой проволоки и тому подобные, весьма полезные в хозяйстве вещи. От крайнего, стоящего ближе других к полосе прибоя барака, отходили в океан длинные мостки, и о них билось несколько не первой свежести лодок. В центре этого замечательного поселка кучно стояли три пальмы.

– Очень мило, – заметил я, разглядывая вывеску над воротами. Там значилось: «Краболовецкая артель “Красное старчество”». В щели между створками мелькнула заинтересованная рожица пацана лет двенадцати, всего в веснушках. – Это что, тоже старец?

– Старец, старец, – подтвердил Леклер, вытаскивая Зяму из машины. – Их тут полно. Так и кишат. – И врезав ногой по воротам, отчего они чуть не рухнули, вступил на территорию артели. – Джон! Эй, Джон!

При этом окрике от ближайшего, выглядевшего наиболее прилично барака отделился неясный силуэт – размашисто прыгнул, шлепнулся в песок и, сноровисто загребая руками и ногами, пополз в сторону моря.

Леклер, волоча за собой скорчившегося старикана Зяму, быстрыми шагами нагнал ползущего и встал на его пути. Ткнувшись головой в Жаков ботинок, тот замер, потом опасливо поднял голову – полысевшую башку в венчике спутанных, торчащих в разные стороны седых волос, зорко оглядел ботинок, ноги, пояс с револьвером и ножом, дошел до сурового лица и торчащей из угла рта сигары.

– А! Это вы, господин Леклер! – елейно произнес он, приподнимаясь. – Я вас сразу и не узнал, благодетель. А я тут того… прием «толстая жаба падает в тину осеннего пруда» отрабатывал… А кто эти добрые люди, что пришли с вами?

Мы с мадам Цуцулькевич заинтересованно приблизились и Жак нас представил.

– Вставай, вставай Джон, – прогудел он, потрясая стариканом Зямой. – Принимай своего подопечного.

Господин Мозговой поднялся на ноги и выпрямился – он оказался рослым, крепким стариком с лопатообразной пушистой бородой, в которой застряли рыбья чешуя и щепки, с шишковатым, испещренным прожилками носом, густыми бровями, под которыми туда-сюда бегали неопределенного цвета глазки, и с роскошными, ниспадающими на плечи пейсами. Одет Мозговой был не в пример Зяме в приличную пиджачную пару черного цвета; из-под ворота белой рубашки выглядывал слегка сбившийся в процессе отползания к морю, но тем не менее повязанный вполне кокетливо шелковый шейный платок.