— Отставить сопли. Представлю к награде. Исполняйте. Вообще не хрен ждать, грузитесь прямо сейчас и вперед.
По лесенке нас поместили в самолет. Там почти все было завалено тюками, на один из них меня посадили. Николаев в окошко посмотрел, как уехал Генерал, и обратился к Цурулю:
— Обещаешь тихо себя вести?
— Обещаю… — пробурчал Цуруль.
— После взлета развяжу. Все-таки мы офицеры, должны друг друга выручать… — Николаев явно побаивался Цуруля, задабривал.
Из этого я понял, что в Афгане убивают обычно не сразу. Даже, значит, кто-то возвращается. Значит, только меня хотят пристрелить сразу, как прилетим. Тогда я решил, что сбежать, наверное, будет проще уже там, в Афгане. Здесь одни только солдаты и узбеки, а я уже побаивался и тех и других. Злые какие-то. А в Афгане, может, не так все, может, там злые только менты, как дома. А против ментов я знал, что нужно — автомат. Хорошо бы стянуть один. И тут заводят в самолет всю нашу команду, что Цуруль привез. Все в погонах и с автоматами. И ножи при них, и сумки какие-то. Просто вылитые солдаты. В дверь им кто-то крикнул, что фотографии с присяги по почте пришлют, и все, закрыли дверку. Двигатели зашумели. Приятели мои сидят тихо, на веревки, которыми мы с Цурулем связаны, косятся испуганно. Чувствую — зауважали.
Ну вот так и летим. Николаев, как обещал, Цуруля развязал и тут же убежал куда-то подальше. И правильно, Цуруль весь злой, стоит руки растирает, глазами зыркает. Я говорю:
— Развяжи меня, Цуруль. Выручай. Хана мне идет.
— Хрен, — говорит. — Искренне сожалею, но тебе туда и дорога. Не фиг было узбека мочить.
— Да не трогал я его даже! Сам споткнулся.
— Ну значит, не фиг было стоять рядом. В общем, какая тебе разница? В Афгане тебя сразу и не больно прикончат, а так бы еще бегал, от пуль уворачивался, надеялся бы на что-то.
— Так в Афгане не всех убивают, — я его поддел на пробу. — Ты-то вон надеешься вернуться.
— Я — командир роты. Не знаю какой, но, может, и ничего еще. А друзьям твоим дорога в спецконвой. Оттуда живыми не уйти, там спецоперации. Душманов будем на них ловить. Я тебе говорю по секрету, чтоб ты не расстраивался. Все к лучшему, лежи спокойно.
— А если я сбегу?
— Да никуда ты не сбежишь с аэродрома, там голо все. Пристрелят, не боись.
— Ну спасибо, — говорю, — огромное. Тогда из самолета меня выпусти. Я спрыгну, как пониже будет, а там уж как сложится.
Тут он по-новому как-то на меня посмотрел. Головой покачал и вздохнул.
— С кем я разговариваю? — бурчит.
И ушел. Думаю, Николаева искать, морду ему набить. Вот и отлично, мне пора одному побыть. Тер я веревку стеклом, тер, ну и само собой она протерлась. Острое всегда веревки протирает, это я узнал, еще когда отец меня связывал, сам дошел. Но пока я тер, обратил внимание на один ящик, прямо передо мной. Его Цуруль, как развязали, ногой пнул. Крышка и сдвинулась, ящик не закрыт был, а просто лежала крышка. А в ящике — гранаты. Я не сразу вспомнил, как называется, я их только в кино видел. И вот тер я и придумал: если к дверям самолета подобраться не получится, я стенку взорву и выскочу.
Как только высвободил я руки, первым делом хвать эту гранату. Одна беда — Цуруль нам про них ничего не рассказывал, а из кино я только про кольцо помню. Кольцо есть, но там и еще какие-то штучки присутствуют. Стал разбираться, а тут возвращается Цуруль. Я это заметил, только когда он своими клешнями мне руки с гранатой сдавил и заорал:
— Николаев, мать твою, нас чуть не подорвали!
Я вырываюсь, а никак. Сдавил как тисками, спортсмен чертов. Прибегает Николаев, бледный, визжит. Я тоже всех матерю, брыкаюсь.
— Хватай урода за ремень и давай к люку! — командует дальше Цуруль. — И скажи, чтоб пилотам передали: десантирование будет, прямо сейчас!
Так они и сделали. Как я ни рвался, Цуруль не выпустил и дотащили меня. А там открыто, ветер хлещет, земля далеко. Они сперва заставили солдат, те прибежали тоже их какими-то проводами привязать, а потом меня к самому краю подтащили. И Цуруль сказал:
— Раз, два, три!
Вытолкнули меня. А я и не сопротивлялся, чтоб ловчее было. Как отпустил меня Цуруль, так я им гранату прямо в дверь и зашвырнул. Лечу вниз, смеюсь, сам себя не слышу. А потом посмотрел — летит самолет. Не взорвалась граната моя. Ни фига офицеры в гранатах не разбираются.
Ну, и как перестал я смеяться, задумался, само собой, что дальше делать. Ветер свистит, меня болтает-переворачивает, где-то в животе и вокруг все посасывает и тошнит даже. Хоть и не обедал. А земля прямо подо мной, и я к ней лечу, быстро лечу. Красиво, конечно, но и нехорошо мне, не полюбуешься. Внизу горы, скалы, камни, кусты, если из самолета падать — на заросшую помойку похоже, еще речка течет, как ручеек. Только увеличивается все очень быстро.
В общем, так помирать страшно. Пробовал я глаза закрывать, а то их еще и ветром режет, но ощущение — как когда недопьешь, и спать ляжешь, муторно очень. Ну и пока пробовал — упал. Сперва на дерево — треск пошел, как будто оно упало, потом по склону, по траве, на хребтине проехал, ногу одну вывернуло куда-то назад, потом кувыркнуло со склона — и река внизу. Опять на склон, опять кувыркнуло, и головой бьет, и задницей, а руки-ноги уж и не знал, все ли со мной кувыркаются. Но, правда, до реки не докатился, а то боялся, что утону.
Но вот остановился, в кустах застрял. Лежу как-то кверху и лицом и спиной одновременно, все болит — а мне хорошо так. Удобно. И даже все равно, выживу я или помру, целиком я тут или частями. Вот так сознание и теряют. А потом меня пнули ногой, и все это сразу прошло. Сразу не все равно стало и что больно, и что со мной случилось, и что будет теперь. И я подумал, что сознание — не такая прекрасная вещь, чтобы за него держаться. Но чтобы хорошо думать, нужны время и бутылка. А мне ничего не дали, привязали к ишаку, и в путь.
По дороге я то приходил в себя и рассматривал этих чудных ребят, что меня нашли, то опять сознание терял. Ребята одеты как бомжи, только все с оружием. Много оружия, даже ишак у них весь в оружии. Я догадался, что это душманы, хотел было сбежать, но, во-первых, у меня одна нога не пойму где и как болтается, только и проку что не чувствую как болит, а во-вторых, на ишаке одни гранаты да ракеты привязаны, а я их невзлюбил с того раза, не хотелось и пользоваться. Еще самовар, что ли, какой-то был привязан, я как раз на трубе лежал.
Между тем едем по таким тропинкам, что только трезвый и пройдет. И как я посмотрю вниз с горы на ту реку или, наоборот, вверх на гору, где я дерево сломал, так снова теряю сознание. Просил у них выпить, но они только заругались. Я, дурак, не понял тогда, в чем дело. Но как оказалось, водки в тех краях нет. То есть где армия стоит — там есть, конечно, но в горах, где душманы живут, — нету. Оттого душманы — народ очень жестокий и бессердечный, хотя и правильный.