Бидвелл приблизился. Джинни ни разу не чувствовала угрозы или страха в его присутствии, хотя не могла отделаться от ощущения, что с ним нужно держать ухо востро.
Старик критически осмотрел составленные ею стопки, перетасовал их словно карточный дилер, веером пролистал страницы, каждую книгу поднес к носу, принюхиваясь и едва ли обращая внимание на содержание пахучих страниц.
— Как только текст опубликован, новых книг не появляется, лишь новые читатели, — пробормотал он. — Ибо для книги — для текста, длинной вереницы символов — не существует времени. Даже новая, свеженапечатанная книга, положенная в коробку с идентичными товарками, даже такая книга — при всех прочих условиях — может быть старой.
Джинни сложила руки на груди.
Старик вдруг показал ей широкую ухмылку: зубы необычного цвета, будто из дерева — вставная челюсть Джорджа Вашингтона, да и только, — если не считать, что эти зубы настоящие — и выглядят крепкими.
— Все, что старое, испытывает скуку, — сказал он. — Представьте: лежишь в середине груды одного и того же, все жизни и повести давно показаны и рассказаны, ничего не меняется — надо полагать, и вам захочется сыграть небольшую шутку, дали бы только шанс…
Он окинул взглядом проходы между книжными стенами, передернул плечами, после чего трубно высморкался.
— Поменялась пара букв, пропало или переехало на новое место слово — кто об этом узнает? Кому взбредет в голову искать или даже беспокоиться? Хоть когда-нибудь проводили научное исследование столь крошечных, инкрементальных отклонений? Но вот если взять нас с вами… мы ищем отнюдь нетривиальное, банальное, избитое… нет, мы ищем след пермутационного гения: книгу, которая переконструировала свой смысл или добавила к нему что-то новое, пока ее никто не смотрел, никто не читал… Самая удивительная из всех — это книга, которая изменила свой текст по всем изданиям, за все годы, так, что никто и никогда не постигнет истинный смысл оригинала. Вариант, ставший стандартом… А что каждая новая версия хочет добавить — это, знаете ли, крайне любопытно…
— Разве получится найти такую книгу?
— Я помню все, что прочитал, — ответил Бидвелл. — За мою жизнь это немало. В пределах столь существенного объема статистической выборки мне удается заметить, если что-то меняется.
Длинными пальцами он сделал несколько пассов над столом и принюхался.
— Вот эти представляют собой некий — небольшой, впрочем, — интерес. Они мутировали индивидуально, буковка здесь, буковка там… Да, такие изменения интригуют, возможно даже, они существенны — но только для нас бесполезны, учитывая оставшееся время.
— Ага, я во всем виновата, — обидчиво сказала Джинни.
— Нет-нет, — улыбнулся Бидвелл, — не вы… Впрочем, как и я, книги могут утомлять.
Он подмигнул.
— Давайте разделаемся с ними к вечерней зорьке. А потом закажем себе что-нибудь… телефонное…
С этими словами он вновь нацепил на себя непроницаемую суровость и, не сгибая коленей, направился к белой стальной двери, оставив Джинни в одиночку решать бесконечную задачу сортировки и укладки.
Девушка вскрыла очередную пачку, извлекла из нее книжку, поднесла раскрытые страницы к носу — и тут же расчихалась от запаха плесневелой целлюлозы.
Медсестра взвесила Джека, затем провела к серо-розовому закутку, отведенному для доктора. Многоопытными пальцами она пощупала ему пульс, после чего обернула жилистый бицепс юноши в надувную манжету и закачала в нее воздух, чтобы замерить кровяное давление.
Несколькими минутами спустя вошла доктор и прикрыла за собой дверь. Мириам Санглосс, худощавой женщине с волевой челюстью и коротко подстриженными, каштановыми волосами, не исполнилось и сорока пяти. На ней был белоснежный халат и серая, прикрывавшая колени юбка-миди. Гарнитур дополняли черные носки с оранжевым орнаментом и черные кроссовки. На левом безымянном пальце, отметил Джек, она носила перстень с гранатом не менее двух карат.
Доктор на миг сверкнула улыбкой старого знакомого и одним взглядом пристально сфокусированных карих глаз дала юноше оценку.
— Ну-с, как поживает наш любитель игр с крысятами? — спросила она.
Джек слегка озадачился: откуда она знает?.. Может, ей Эллен рассказала?
— Ничего. Вот только из дней кусочки выпадают.
Как это неприятно: признаваться, что ты болен. Болен — значит, он теряет свой талант. Скоро он станет вялым, морщинистым, сгорбленным, и никому не захочется смотреть на его выступления.
— Блуждаю, — добавил он.
— И давно?
— Как давно блуждаю?
— Как давно начали терять кусочки дней?
— Месяца два.
— И вам сейчас… сколько? двадцать пять? шесть? — Доктор перевернула очередную страницу. Он удивился, с какой скоростью она делает свои пометки, да еще в таком объеме.
— Двадцать четыре, — ответил Джек.
— Вы слишком стары. Немедленно прекратите.
— Слишком стар? Для чего?
Нет, вы только на него посмотрите. Красив, как юный дьявол. Сильный, ловкий. В отличной форме… Нет, ты не болеешь. Живешь по своим законам. Всегда — в этом мы не сомневаемся… Так что с тобой такое?
Он, можно сказать, видел, как шевелятся губы доктора Санглосс, пока она его мысленно отчитывает, хотя, конечно же, вслух ничего подобного не произнесла. Все это он прочел в ее долгом, внимательном взгляде. После короткого, почти незаметного вздоха она вернулась к записям и сказала:
— Итак, что с вами происходит?
— Не знаю, ерунда какая-то. Теряю сознание на несколько минут… порой даже на час. Два-три раза за день. Иногда ничего не происходит дней по десять, а потом вдруг — раз! На прошлой неделе чуть ли не до вечера автопилотом ехал на велосипеде. Забрался аж к портовым докам.
— И ни синяков, ни царапин?
Джек только покачал головой.
— В последнее время травмы головы были? Ошибочные поступки… странное поведение — галлюцинации?
И вновь отрицательный жест.
— Вы уверены?
Он перевел взгляд на пришпиленный к стене плакат — пособие для студентов-медиков — человеческая голова в разрезе. В рамочке, под стеклом, рядом со стендом для подкалывания текущих бумажек. Постер напомнил ему о занятиях, где Джека учили глотать и вновь извергать из себя мандарины и шарики для пинг-понга.
— Еще есть что-то, вроде сновидения. Какое-то место. Настроение.
— Необычные запахи или послевкусие до или после этих эпизодов?
— Нет. Или… ну… иногда. Неприятный привкус.
— Чувство, будто силишься припомнить забытый сон. Так?