— Скорее, суть дела в том, для чего они послужат, когда придет их время, — ответил Бидвелл. — Наверное, интереснее всего, как они к нам попадают, хотя и здесь нет простого объяснения.
— Да уж, конечно… — фыркнула Агазутта.
Бидвелл откупорил вторую бутылку из сумки Мириам. Похоже, он был любителем вина. Впрочем, молодежь вежливо отказалась. Джеку, например, алкоголь никогда не нравился.
Бидвелл поднял бокал, и дамы последовали его примеру:
— За выживание! Наперекор всем напастям!
— За выживание, — пробурчал Джек и приподнял пустую руку.
— Конан, нам бы не помешало чуть больше определенности, — напомнила Мириам.
Хозяин склада покрутил бокал, задумчиво разглядывая взболтанную красную жидкость. На секунду глаза Джинни застило как бы туманом — и бокал, и вино показались ей размытым пятном.
— Каждая вещь оставляет за собой некий след, — неторопливо начал старик. — Это нам известно интуитивно. Можно визуализировать этот след, назвать его мировой линией. С другой стороны, одни мировые линии сливаются с другими, порой формируя линию наблюдателя — или его фатум, то есть судьбу. Фатум наблюдателя представляет как бы пряжу, где сплетаются многие линии, которые при иных обстоятельствах никогда бы не касались друг друга — и от этого возникает путаница. Сложность состоит в том, что не все мировые линии, или даже фатумы, привязаны к исходной точке. Ибо творение не всегда имеет исходную точку в начале: процесс мироздания является — вернее, являлся — непрерывным, и новые вещи создаются постоянно, причем ряд из них подразумевают длительные, витиеватые истории. Эти новые творения и их истории должны быть согласованы с тем, что было до них. Вот почему возникает необходимость в Мнемозине. Сразу после своего появления — весьма примечательное событие, хотя, возможно, придуманное задним числом, поди тут разберись, — она взялась за работу: требуется найти потерянные линии, клубки противоречий и заново их переплести — согласовать с началом. Она как бы подчищает ошибки, каталогизирует вещи и, если можно так выразиться, кладет их обратно на полку: задача монументальная, которую нашей бедняжке еще решать и решать. Сотворение нового всегда подразумевает разрушение старого. Не все созданные вещи сохраняются. Некоторые их них стираются. Поэтому, как я подозреваю, должна существовать противоположность Мнемозины, ее «сестра»-антипод — назовем ее Кали, хотя я лично с ней никогда не встречался, и слава богу. Кали убирает вещи, оторванные или отрезанные от мировых линий, — вещи, которые Мнемозина не в состоянии согласовать: предметы, люди, фатумы.
— Стоит над этим задуматься, как голова кругом идет, — пожаловалась Мириам.
— А какого цвета эта Кали? Белая? Как алебастр? — внезапно спросила Джинни.
Джек посмотрел на нее.
— Как правило, Кали представляют в образе чахлой старушки, с кожей цвета чумы и смерти — то есть черного, — ответил Бидвелл, внимательно следя за молодыми людьми. — Однако в этой роли она может быть бледной, белой как мел. В конце концов, она ведь уничтожает — и цвет, и прочие детали. Так сказать, отбеливает.
— Не верю, ни капельки, — заявила Фарра.
Бидвелл, похоже, нашел это обстоятельство забавным:
— Хотел бы я сказать то же самое… Увы, давным-давно я обнаружил в себе некую способность — умение на некоторое время выскользнуть из всех тянущихся назад фатумов и мировых линий, которые прошли согласование. Я с удивительной ясностью видел вещи, которых более не существовало. В юности я научился подмечать признаки — обреченных людей, предметы, места — следил, как они блекнут, готовясь потерять свою значимость — и все же я помню их в подробностях. На такие вещи глаз у меня острый, а память, можно сказать, нерушимая.
— И забитая всяким мусором, — пробормотала Агазутта с томным выражением на лице. По-видимому, мысли о массе новых и странных возможностей вызывали в ней приятную дрожь.
— Поначалу, в молодые годы, я считал такое положение дел неприемлемым. Пытался проследить за утраченными и исчезающими вещами вплоть до момента их стирания — а порой и до момента создания. Задача невозможная, как выяснилось, — хотя пару раз я оказался-таки в опасной близости к цели. Вскоре я обнаружил, что последние упоминания об утраченных вещах можно найти в «записях» — к примеру, в самой Земле, в ее геологических слоях, в отбившихся от стада животных, в пропавших детях — и в свитках. В книгах. Во всевозможных текстах. Мнемозина ценит тексты превыше всего, откладывает их редактирование и согласование до самого последнего момента — прямо как гурман. Поэтому я начал искать книги, которые упустила из виду она или ее темная сестрица.
Даниэль нуждался в отдыхе. Путь сквозь мглу и преграды лишил его сил, чувства цели или ориентации, оставив без ясного понимания, где они находятся в спутанной географии города. Порой накатывало неприятное ощущение, что они бродят по кругу.
Возле полуразрушенного, покосившегося здания он замедлил шаг, затем толкнул поломанную калитку, желая присесть на каменной садовой скамейке в месте, которое нельзя было назвать садом. Растения превратились в печальные побуревшие создания, обильно покрывшись раковыми опухолями увядающих цветов.
Тело Даниэля заполнил жидкий огонь — похоже, следствие борьбы биохимических процессов с изменением физических констант. Недалек тот час, когда он попросту перестанет существовать — во всяком случае, как живое мыслящее существо. Даниэль чуть ли не воочию видел, как превращается в комковатую, безудержно распухающую массу без какой-либо надежды на жизнь… прямо вот как эти метастазные цветы…
Сорванный лепесток рассыпался в прах у него на ладони.
Даниэль потерял из виду далекую фиолетовую полоску. Оловянистый свет вернулся, заменив собой бледные, мутные тени. В южной стороне горизонта, на сером фоне торчали массивные зазубренные наросты — но на горы они не были похожи.
А хуже всего…
Тут его обдало холодом, и он взглянул вверх. Рядом стоял Макс, напоминавший скорее смесь теней и звуков, нежели материальное существо. Он тоже глядел вверх — оба чувствовали некий стылый свет, изливавшийся им на головы и плечи.
Тонкий голос гномоподобного человека прорезал ледяной воздух:
— Что-то пожирает луну.
В небе виднелись звезды, размазанные по угольной пустоте, однако до сих пор луна оставалась незатронутой. Однако желтоватый полумесяц высоко в небе превращался в нечто красно-бурое, напоминая половинку сургучной печати на теле небосвода. На востоке поднималось — вернее, расцветало, разбухало — кольцо огня, занимавшее полнебосклона.
В центре кольца плавал мутный мрак.
Глаза Даниэля пронзило болью, словно по ним стегнули крапивой.
Кровавая луна поежилась, растеклась лужицей плавленого серебра, подсвеченного пламенными сполохами, и слилась с кольцом пульсирующего огня.
— Куда ни глянь, везде Зияние пожирает мир. — Макс плюхнулся на скамейку возле Даниэля, нервно сглотнул и туп же раскашлялся. — Мы угодили в ее мир! Господи, спаси и помоги!