— Я ничего такого не хочу.

— А чего же?

Она никому еще не говорила о том, чего хотела, и сама до конца этого не осознавала, но желание вдруг оформилось, и Керис ясно поняла, что это ее судьба.

— Я буду врачом.

Наступила тишина, затем все рассмеялись. Девочка вспыхнула, не понимая, что в этом смешного. Отец пожалел дочь:

— Врачами могут быть только мужчины. Разве ты не знала этого, лютик?

Младшая дочь Эдмунда смутилась и повернулась к Сесилии:

— А вы?

— Я не врач, — ответила та. — Монахини, конечно, помогают больным, но лишь слушаются ученых мужей. Братья учились, они знают все о соках организма, о нарушении их баланса во время болезни, знают, как его восстановить, чтобы человек поправился, знают, из какой вены пустить кровь при головной боли, проказе или одышке, где сделать надрез или прижигание, когда поставить компресс или рекомендовать ванну.

— А разве женщина не может научиться таким вещам?

— Наверное, может, но Бог распорядился иначе.

Керис приходила в отчаяние, когда взрослые, не зная, что ответить, прятались за эти слова. Не успела она возразить, как спустился брат Савл с тазом крови и прошел через кухню на задний двор. Керис вдруг стало нехорошо. Она слышала, что все врачи в лечебных целях пускают кровь, но все-таки не могла видеть, как из мамы выливают в таз жизнь, чтобы потом выбросить. Монах вернулся к больной и через несколько минут вместе с Иосифом снова спустился.

— Я сделал все, что мог, — медленно произнес Иосиф. — Она исповедала свои грехи.

Исповедала грехи! Керис хорошо знала, что это означает, и заплакала. Отец вытащил из кошелька шесть серебряных пенни и дал монаху.

— Спасибо, брат. — Голос его был хриплым.

Когда Иосиф с Савлом ушли, монахини вновь поднялись наверх. Алиса села к отцу на колени и спрятала лицо у него на плече. Керис заплакала, прижимая к себе Скрэп. Петронилла велела Татти убрать со стола. Гвенда смотрела на все широко открытыми глазами. Все молча сидели за столом и ждали.

4

Брат Годвин был голоден. На обед он съел несколько ломтиков печеной репы с соленой рыбой, и ему не хватило. Монахам на стол почти всегда ставили соленую рыбу и слабый эль, даже не в постные дни. Конечно, не всем братьям: аббат Антоний питался куда лучше. А сегодня у него особый обед, так как он ждет мать-настоятельницу Сесилию. Сестры, которые, кажется, всегда имели денег больше, чем братья, раз в несколько дней забивали свинью или овцу и обмывали тушу гасконским вином.

Годвин обязан был прислуживать за столом — нелегкая задача, когда у тебя урчит в животе. Он поговорил с монастырским поваром, проверил жирного гуся в печи и кастрюлю с яблочным соусом, стоявшую на огне. Попросил у келаря кувшин сидра из бочки и взял из пекарни один ржаной хлеб — кража, так как по воскресеньям ничего не пекли. Затем достал из запертого буфета серебряные тарелки и кубки и поставил на стол в зале дома аббата.

Настоятель обедал с настоятельницей раз в месяц. Мужской и женский монастыри существовали отдельно, каждый имел собственную территорию и источники доходов. И настоятель, и настоятельница подчинялись епископу Кингсбриджа и совместно пользовались собором и некоторыми другими строениями, включая госпиталь, где братья исполняли обязанности врачей, а сестры — сиделок. Так что темы для разговоров у них находились: соборные службы, гости и больные госпиталя, события в городе… Антоний часто пытался переложить на Сесилию расходы, которые, строго говоря, следовало делить пополам: стеклянные окна в здании капитула, кровати для госпиталя, покраска собора, — и та всегда соглашалась.

Однако сегодня скорее всего будут говорить о политике. Вчера Антоний вернулся из Глостера, куда ездил на две недели хоронить короля Эдуарда II, потерявшего в январе трон, а в сентябре — жизнь. Матери Сесилии хотелось узнать все сплетни, причем сделав вид, что она выше этого.

Годвин же хотел поговорить с настоятелем о своем будущем. Он караулил момент с самого возвращения аббата и уже отрепетировал речь, но ему пока не представилась возможность ее произнести. Надеялся, что сможет поднять нужный ему вопрос сегодня после обеда.

Антоний вошел в зал в тот момент, когда Годвин ставил на буфет сыр и чашу с грушами. Аббат казался постаревшим Годвином. Оба высокие, с правильными чертами лица, светло-каштановыми волосами и — как все родственники — с зеленоватыми глазами, в которых поблескивали золотые пятнышки. Антоний встал у камина — в комнате было холодно, в старом доме все время сквозило. Годвин налил дяде кружку сидра. Аббат сделал несколько глотков.

— Отец-настоятель, у меня сегодня день рождения, — произнес монах. — Мне исполнился двадцать один год.

— Верно. Я очень хорошо помню, как ты родился. Мне было четырнадцать лет. Производя тебя на свет, Петронилла визжала как кабан, которому в кишки попала стрела. — Антоний поднял кубок за здравие Годвина и ласково на него посмотрел. — А теперь ты уже мужчина.

Тот решил, что подходящий момент настал.

— Я провел в аббатстве десять лет.

— Неужели уже так много?

— Да, сначала в школе, потом послушником и вот монахом.

— Боже мой.

— Надеюсь, я не опозорил свою мать и вас.

— Мы оба очень гордимся тобой.

— Благодарю вас. — Годвин сглотнул. — А теперь мне хотелось бы поехать в Оксфорд.

Оксфорд уже давно являлся центром наук — богословия, медицины, права. Священники и монахи ехали туда получать знания и обучаться искусству ведения диспутов с преподавателями и друг с другом. В прошлом столетии ученые объединились в университет, и король пожаловал ему право принимать экзамены и присваивать ученые степени. Кингсбриджское аббатство имело в Оксфорде свою обитель — Кингсбриджский колледж, где могли вести монашескую жизнь и одновременно учиться восемь человек.

— В Оксфорд! — повторил Антоний, и на его лице проступило беспокойство, даже отвращение. — Зачем?

— Учиться. Ведь от монахов ждут именно этого.

— Я ни разу в жизни не был в Оксфорде и, как видишь, стал настоятелем.

Это, конечно, так, но Антоний проигрывал по сравнению с другими братьями. Некоторые монастырские должности, например ризничего, казначея, получали выпускники университета, они же становились врачами. Бывшие студенты быстрее соображали и поднаторели в диспутах, и аббат иногда выглядел на их фоне не лучшим образом, особенно на заседаниях капитула. Годвин стремился научиться мыслить по принципам несокрушимой логики, приобрести ту же уверенность и превосходство, которые наблюдал в оксфордцах, и не хотел становиться таким, как дядя. Но сказать этого не мог.

— Я хочу учиться.

— Зачем учиться ереси? — презрительно спросил Антоний. — Оксфордские студенты подвергают сомнению само церковное учение!