— А вот и наша маленькая звезда! — восклицает Мессалла, и все они так искренне улыбаются, что я не могу не улыбнуться в ответ.
Они здорово удивили меня вчера. Не послушались Плутарха. Ради репортажа полезли за мною в самое пекло. Они не просто выполняют свою работу, они ее любят. Как Цинна.
В голову приходит странная мысль, что, окажись мы вместе на арене, я выбрала бы их в союзники. Крессиду, Мессаллу и... и...
— Хватит мне уже называть вас «жуками», — говорю я вдруг операторам.
Потом объясняю, что не знаю, как их зовут, а они сами в костюмах и с аппаратурой напоминают насекомых. Кажется, такое сравнение их ничуть не обижает. Даже без камер они очень похожи друг на друга. Одинаковые песочные волосы, рыжие бороды и голубые глаза. Один, с обгрызенными ногтями, представляется Кастором и говорит, что другого зовут Поллукс. Он его брат. Поллукс только молча кивает. Сперва я думаю, это он от скромности или просто не очень разговорчивый, однако положение его губ и видимое усилие, с которым он сглатывает, мне знакомы. Я еще до объяснения Кастора понимаю, что Поллукс безгласый. Ему отрезали язык, он никогда больше не будет говорить. А я больше не буду удивляться их готовности рисковать жизнью ради свержения Капитолия.
Зал постепенно наполняется, я настраиваю себя и на менее радушные встречи. Однако недовольными выглядят только Хеймитч, для которого это обычное состояние, и Фульвия Кардью, явившаяся с кислой миной. Лицо Боггса от верхней губы до лба закрыто маской телесного цвета — я была права насчет сломанного носа, — поэтому о его мимике судить трудно. Койн с Гейлом входят в зал вместе, болтая как старые приятели.
— Завел новых друзей? — спрашиваю я, когда Гейл опускается на стул рядом с моей каталкой.
Гейл еще раз бросает взгляд на президента, затем поворачивается ко мне.
— Ну, должен же кто-то из нас налаживать контакты. — Он нежно касается моего виска. — Как себя чувствуешь?
Должно быть, на завтрак в столовой давали тушеную тыкву с чесноком. Чем больше народу собирается, тем сильнее запах. Желудок у меня сжимается, а освещение вдруг кажется слишком ярким.
— Слегка покачивает, — отвечаю я. — А ты?
— В порядке. Вытащили пару осколков. Ничего страшного.
Койн просит внимания.
— Наша информационная атака официально началась. Для тех из вас, кто пропустил вчерашнюю вечернюю передачу и семнадцать повторов, которые с тех пор Бити удалось передать в эфир, мы прокрутим ролик прямо сейчас.
Прокрутят ролик? Выходит, они не только успели просмотреть отснятый материал, но и смонтировали из него ролик и даже уже несколько раз показали? При мысли, что сейчас я увижу себя на экране, мои ладони покрываются потом. Как я выгляжу? Что, если такая же скованная и никчемная, какой была в студии, и они просто отчаялись добиться от меня чего-нибудь получше?
Из стола выдвигаются несколько дисплеев, свет тускнеет. В зале наступает тишина.
Несколько секунд экран остается черным. Затем в его центре вспыхивает маленькая искорка. Она становится все ярче и ярче, постепенно увеличивается в размере, поглощая окружающую черноту, пока наконец весь экран не взрывается пламенем, настолько мощным и реальным, что я как будто чувствую исходящий от него жар. На фоне огня возникает моя брошь с сойкой-пересмешницей, переливающаяся красным золотом, и тут же раздается низкий, звучный голос, который преследует меня в кошмарах.
— Огненная Китнисс Эвердин, — вещает Клавдай Темплсмит, официальный комментатор Голодных игр. — Она все еще пылает.
Внезапно вместо броши на экране появляюсь я сама на фоне настоящего огня и дыма в Восьмом дистрикте.
— Я хочу сказать восставшим, что я жива. Что я здесь, в Восьмом дистрикте, где Капитолий только что разбомбил госпиталь, полный безоружных мужчин, женщин и детей. Все они погибли.
На экране рушащийся госпиталь, отчаяние очевидцев, в то время как мой голос за кадром продолжает:
— Люди! Если вы хотя бы на мгновение поверили, что Капитолий будет относиться к нам по-человечески, если вы надеетесь на прекращение войны, вы обманываете самих себя. Потому что вы знаете, кто они, вы видите их дела.
Камера снова возвращается ко мне, когда я развожу руками, показывая на разрушения вокруг.
— Вот как они поступают! Они должны за это заплатить!
Далее следует фантастическая нарезка фрагментов битвы. Первые бомбы, мы бежим, нас сбивает взрывной волной, крупный план моего ранения (ого, сколько кровищи!), карабканье на крышу, пулеметные гнезда... Наконец несколько самых впечатляющих выстрелов повстанцев, Гейла и моих. Больше всего моих. Падающие планолеты. Резкая смена кадра. Я иду прямо на камеру.
— Президент Сноу предупреждает нас? Я тоже хочу его предупредить. Вы можете убивать нас, бомбить, сжигать наши дистрикты, но посмотрите на это!
Камера показывает охваченные огнем планолеты на крыше склада. Герб Капитолия на крыле тает, превращаясь в мое лицо.
— Огонь разгорается! — кричу я президенту. — Сгорим мы — вы сгорите вместе с нами!
Языки пламени снова заполняют собой весь экран. Поверх них появляются толстые черные буквы, из которых слагается фраза:
СГОРИМ МЫ — ВЫ СГОРИТЕ ВМЕСТЕ С НАМИ!
Слова воспламеняются, изображение на экране выгорает до полной черноты.
Мгновение в зале царит тишина, затем раздаются аплодисменты, а следом за ними просьбы показать ролик еще раз. Койн милостиво нажимает кнопку воспроизведения. На повторе, зная, чего ожидать, я представляю, будто смотрю свой старенький телевизор дома в Шлаке. Манифест против Капитолия. Такого еще никогда не показывали по телевизору. По крайней мере, на моей памяти.
К тому моменту, когда финальный кадр выгорает во второй раз, у меня появляется множество вопросов:
— Это видели во всем Панеме? И в Капитолии?
— В Капитолии — нет, — говорит Плутарх. — Мы пока не можем проникнуть в их систему, но Бити над этим работает. Зато во всех дистриктах видели. Даже во Втором, который в настоящий момент для нас, пожалуй, важнее Капитолия.
— А Клавдий Темплсмит тоже с нами? — спрашиваю я.
Вопрос очень веселит Плутарха.
— Только его голос. Но как удачно вписался! Нам даже подправлять ничего не пришлось. Клавдий действительно произнес эту фразу еще на первых твоих Играх. — Плутарх шлепает ладонью по столу. — А теперь давайте еще раз поаплодируем Крессиде, ее потрясающей команде и, конечно, нашей звезде экрана!
Я тоже хлопаю, пока не понимаю, что я и есть та самая звезда экрана и, наверное, нескромно аплодировать самой себе. Впрочем, все равно никто на это не обращает внимания. Случайно я замечаю, как вымученно улыбается Фульвия. Ей трудно смириться с тем, что идея Хеймитча в сочетании с мастерством Крессиды принесла такой успех, а ее собственный студийный подход оказался провальным.