— Беги! — кричу я Гейлу.
На объяснения нет времени, но скоро принцип работы капсулы становится ясен. В центре квартала появляется дыра; две половины мостовой отгибаются вниз, словно клапаны, и люди падают в образовавшееся отверстие.
Я не могу решить — то ли бежать к следующему перекрестку, то ли попытаться проникнуть в одно из зданий. В результате я двигаюсь не параллельно улице, а под небольшим углом, и пока «клапаны» продолжают опускаться, моим ногам все труднее находить опору на скользких плитах мостовой.
Это похоже на бег по ледяной горе, которая с каждым шагом становится все круче. До обеих целей — перекрестка и зданий — остается несколько футов, и внезапно «клапан» уходит из-под ног. Я прыгаю в направлении перекрестка и, вцепившись в край мостовой, понимаю, что «клапаны» полностью опустились. Ноги болтаются в воздухе, и поставить их не на что. Снизу поднимается волна смрада, какую могла бы издавать гора трупов в летнюю жару. На дне, футах в пятидесяти, возникают черные фигуры, заставляющие умолкнуть тех, кто выжил после падения.
Из моей глотки вырывается сдавленный вопль. Мне никто не поможет. Пальцы скользят по ледяной поверхности. По счастью, до угла капсулы всего футов шесть. Медленно двигаюсь вдоль края, пытаясь не слушать ужасные вопли внизу. Когда ладони обхватывают угол капсулы, я заношу правую ногу, упираюсь ею во что-то и осторожно выбираюсь на поверхность. Выползаю на улицу и хватаюсь за фонарный столб, хотя поверхность здесь и так абсолютно ровная. Меня бьет дрожь, дышать тяжело.
— Гейл? — Я всматриваюсь в яму, уже не беспокоясь о том, что меня узнают. — Гейл?
— Сюда!
Я изумленно смотрю налево. «Клапан» поднял все к самому основанию здания, и теперь десяток людей держится за все, что смогли найти, — за ручки, дверные молотки, почтовые ящики. Гейл, через три двери от меня, вцепился в железную декоративную решетку и колотит ногами в дверь. Будь дверь открыта, он мог бы легко войти в дом, но на стук никто не открывает.
— В укрытие! — Я поднимаю оружие. Гейл отворачивается, а я стреляю по замку до тех пор, пока дверь не улетает внутрь дома. На секунду у меня возникает эйфория от того, что я спасла Гейла, и тут его хватают руки в белых перчатках.
Гейл ловит мой взгляд и что-то говорит. Я ничего не слышу и не знаю, что делать. Бросить его я не могу, добраться до него — тоже. Гейл снова шевелит губами. Я трясу головой: «Не понимаю». Миротворцы, которые уже втаскивают его в дом, могут в любую секунду сообразить, кого они поймали.
— Уходи! — кричит Гейл.
Я поворачиваюсь и бегу прочь от капсулы. Теперь я одна. Гейл в плену, Крессида с Поллуксом десять раз могли погибнуть. А Пит? Я не видела его с тех пор, как мы ушли от Тигрис. Я цепляюсь за мысль о том, что он, быть может, вернулся в магазин. Почувствовал, что начинается приступ, и отступил обратно в подвал, пока не утратил контроль над собой. Понял, что отвлекать внимание не нужно — ведь Капитолий сам делает все для этого необходимое. Не нужно становиться приманкой, не нужно принимать морник... Морник! У Гейла нет капсулы! Даже если он умеет взрывать стрелы руками, такого шанса у него не будет — ведь миротворцы сразу же отнимут у Гейла оружие.
Я залетаю в подъезд; глаза щиплет от слез. «Застрели меня» — вот что он пытался сказать. Я должна была его застрелить! Это мой долг, невысказанное обещание, которое все мы дали друг другу. А теперь миротворцы убьют его, запытают, вколют яд ос-убийц или... Сознание раскалывается на множество частей. У меня осталась только одна надежда — надежда на то, что Капитолий падет и миротворцы сдадутся, прежде чем причинят вред Гейлу. Однако пока жив Сноу, этого не произойдет.
Мимо пробегают двое миротворцев; на плачущую жительницу Капитолия, которая прячется в подъезде, они даже не обращают внимания. Я подавляю рыдания, смахиваю слезы, пока они не замерзли, и успокаиваюсь. Так, я по-прежнему безымянная беженка. Или миротворцы, схватившие Гейла, сумели меня разглядеть? Снимаю плащ, выворачиваю его наизнанку; из красного он становится черным. Закрываю лицо капюшоном и, прижав оружие к груди, осматриваю квартал. Здесь только с десяток потрясенных беженцев. Я иду за двумя стариками, которые меня не замечают. Мы доходим до следующего перекрестка; беженцы останавливаются, и я едва не налетаю на них. Мы на огромной Круглой площади, окруженной величественными зданиями, прямо напротив президентского дворца.
На площади полно народу: люди бродят туда-сюда, плачут или просто сидят, постепенно превращаясь в снежные сугробы. Здесь никто меня не найдет. Я начинаю кружными путями подбираться к дворцу, спотыкаясь о чьи-то брошенные сокровища и обледенелые ноги. Примерно на полпути натыкаюсь на бетонную баррикаду высотой около четырех футов. Она образует прямоугольник, в центре которого находится дворец Сноу. Казалось бы, здесь никого не должно быть, однако на баррикаде полно беженцев. Может, это та самая группа, которую разместят во дворце? Впрочем, подойдя ближе, я замечаю, что на баррикаде нет ни одного взрослого, только дети — малыши и подростки, замерзшие, напуганные. Одни сбились в кучу, другие сидят на земле и раскачиваются.
Никто не собирается вести их во дворец. Они сидят в загоне; со всех сторон их окружают миротворцы, которые здесь явно не для того, чтобы защищать детей. Если бы Капитолий хотел спасти ребят, то отправил бы их в какой-нибудь бункер. Нет, дети защищают Сноу, они — его «живой щит».
Начинается какой-то шум, и толпа бросается влево, увлекая меня в сторону, сбивая с намеченного курса. Слышны крики: «Мятежники! Мятежники!» Судя по всему, повстанцы ворвались в город. Людская волна прижимает меня к фонарному столбу; я вцепляюсь в привязанную к нему веревку, поднимаюсь над толпой. Теперь я вижу, как повстанцы выбегают на площадь, оттесняя беженцев в переулки. Вот-вот начнут рваться капсулы. Однако взрыва не происходит. Происходит вот что.
Прямо над баррикадой возникает планолет с эмблемой Капитолия; из него сыплются десятки серебряных парашютов. Даже в этом хаосе дети понимают, что на парашютах еда, лекарства и подарки. Дети хватают их, неуклюже пытаются развязать веревки замерзшими пальцами. Планолет исчезает, и через пять секунд примерно двадцать парашютов одновременно взрываются.
Толпа воет. Снег залит кровью, повсюду части детских тел. Многие дети погибли мгновенно, другие корчатся на земле. Кое-кто из них ковыляет, уставившись на парашюты в своих руках, словно внутри все-таки находится нечто ценное. Миротворцы разбирают баррикады, прокладывая путь к детям, — судя по всему, солдаты сами не ожидали того, что произошло. В брешь устремляется еще одна группа людей в белой форме, но это не миротворцы — это врачи, врачи повстанцев. Их форму ни с чем не спутаешь. Медики с аптечками в руках бросаются к детям.
Сперва я замечаю длинную светлую косу. Затем, когда девушка снимает пальто, укрывая им плачущего ребенка, я вижу, что полы рубашки выбились сзади, словно утиный хвостик. Я реагирую точно так же, как и в тот день, когда Эффи Бряк назвала ее имя. Видимо, я теряю сознание, поскольку внезапно понимаю, что сижу у основания столба и что воспоминаний о нескольких секундах у меня нет. В следующий миг я протискиваюсь сквозь толпу, выкрикивая имя девушки. Я почти у цели, почти у самой баррикады, и, кажется, девушка меня слышит — ее губы произносят мое имя.