– Скажите, шевалье, а как вы относитесь к наукам? – несколько некстати осведомился Буров, с хрустом потянулся и отхлебнул для бодрости шоколаду с ванилью. – Может, наведаемся в Сорбонну? Нам это зачтется. Из храма божьего в обитель знаний.
– Ага, с утра пораньше, – в тон ему отозвался Анри, глянул искоса на загон с монашками и с надрывом зевнул. – А вы, князь, большой оригинал.
– Исключительно для пользы дела, мой друг, – Буров мотнул головой, поднялся, и они покинули эту скромную обитель Бахуса, Венеры и невест Христовых.
Было тихо и свежо, светало. На монастырском дворе жухлая трава в поникших клумбах подернулась печальным серебром, молочно завивался туман, под подошвами ботфортов похрустывало – ночью были заморозки. Казалось, природа еще спала, пребывая в безмятежном умиротворении. Однако Бурову вся эта утренняя гармония что-то очень не нравилась. Спроси почему, ни за что бы не ответил. То ли периферийным зрением заметил что-то, то ли услышал подозрительный звук, то ли просто почувствовал опасность – не путем логического анализа, а на уровне подсознания. Тайна сия великая есть. Только инстинкт вдруг подсказал ему повалить Анри и самому тоже броситься на стылую, тронутую ночными заморозками землю. И очень даже вовремя – воздух пробуравил резкий свист, и что-то с чмоканьем вонзилось в ствол каштана. Что, что – да уж явно не божий дар.
– Сука!
Буров кувырком метнулся в сторону, выхватил из поясной петли пистоль и на автомате, тихо матерясь, ломанулся по душу супостата. Слепить его теплым, доставить к маркизу в подвал, поговорить, как следует. Не с Бернаром – у нас не забалуешь, все расскажешь, как на духу. Все, что знаешь и не знаешь. Не за жизнь, за легкую смерть… Трещали ветки, хрустел ледок, бежал по диагонали, сбивая прицеливание, Вася Буров. А из-за стены боярышника вывернулась тень и, стуча ботфортами, со всех ног шустро припустила по аллейке – черная накидка, широкий капюшон, даже и не поймешь сразу, мужчина или женщина.
“Разберемся”, – Буров, успокаивая дыхание, перешел на шаг, взвел тугой курок, остановился, взял прицел, нажал на спуск… И выругался. Ни шиша – пшик. Утро-то свежее… Тень подбежала к стене, метнулась во внутренний дворик и с торжествующим, как показалось Бурову, грохотом захлопнула тяжелую калитку. Клацнул замок, послышались торопливые, быстро удаляющиеся шаги. И все, наступила тишина.
– Черт!
В ярости Буров кинул центр тяжести вперед, стремительно, выпрямляя в одну линию голень, колено и бедро, приложился боковым проникающим к калитке. С криком, с предельной концентрацией, с опорной ногой, намертво вросшей в землю. Такими ударами разрывают внутренности, дробят берцовые кости, ребра и позвонки, ломают ноги владимирским тяжеловозам. Однако раньше строили на совесть. Презрительно загудели дубовые доски, насмешливо звякнуло кованое железо. Только пыль осыпалась со столетней кладки да вспорхнули со стены встревоженные голуби. Птички божии, такую мать!
Хмурый, словно туча, вернулся Буров к шевалье и сразу же помрачнел еще больше – тот держал в руках арбалетный болт. Толстую полуметровую стрелу с оперением из кожи. Только вот наконечник у нее был не мощный, трех – или четырехгранный, как полагается для правильного болта, нет, – в виде длинной, куда там сапожной, иглы. Словно у подкольчужницы – летающего шила, поражающего воинов сквозь неплотности доспеха. То бишь арбалетчик отлично знал, что и Буров, и шевалье носят оный под камзолами. Вот весело-то. А потом, что это за трещины такие, бороздки на игле? Уж не для лучшего ли удержания яда? Ну конечно, похоже на то. Не просто летающее шило, но еще и отравленное. Совсем славно.
– Отлично начинается денек, – шевалье с усмешкой спрятал болт в карман, посмотрел на Бурова и вдруг расхохотался, правда, несколько нервно. – Вы только вдумайтесь, князь, – карты, бабы, водка. Да еще арбалетчик. И все это под колокольный звон. Нет, право, что-то мое благочестие дало трещину.
Колокола и в самом деле звонили, заливисто и призывно, к ранней мессе. Резким диссонансом к малиновому благовесту слышался скрип рессор у ворот монастыря – английский экипаж в который уже раз немилосердно раскачивало. Орловские скороходы опять тревожились, прядали ушами. Возничий Бернар был в своем репертуаре. Правда, как вскоре выяснилось, не совсем. Только Буров и шевалье подошли ближе, как карета замерла и изнутри послышался голос:
– А деньги?
Голос был мужской.
Тут же раздался звук мощного удара, решительного, не оставляющего ни шанса, и на мостовую вывалился привратник Огюстен. Мгновение, не соображая ничего, он любовался булыжниками, потом встал, подтянул штаны и, осеняя себя знамениями, уныло подался в ворота. На лице его смешались раскаяние, пот, кровь, сопли и слезы. Следом из кареты показался Бернар, деловитый, невозмутимый. Весь его вид как бы говорил: наше вам с кисточкой, господа! Куда изволите?
Господа изволили на левый берег, в Латинский квартал. Но не сразу, а после проветривания кареты. Наконец, когда запахи рассеялись, поехали. Застоявшиеся лошади радостно стучали копытами, видимо, в предвкушении овса и уюта денников, утренние улицы были пустынны, так что полетели как на крыльях. Вот она, древняя набережная, помнящая еще вербовщиков и их шлюх <Речь идет о королевских вербовщиках XVII века, которые заманивали в армию при помощи продажных женщин.>, вот он, старый мост, где так резвился их высочество Гастон <Имеется в виду брат короля Людовика XIII Гастон Орлеанский, имевший обыкновение в шутку срывать с прохожих плащи.>, а вот и Мекка, средоточие знаний – Латинский квартал с его Сорбонной, ректор которой еще не так давно имел на всем левобережье власть, сравнимую с королевской. Не здесь ли зачинал свои анналы преподобный Робер де Сорбон <Духовник короля Людовика IX, основатель Сорбонны.>, не по этим ли камням хаживал досточтимый герцог де Ришелье <Принимал активное участие в развитии Сорбонны.>, не за этими ли стенами жила, пульсировала и расцветала французская академическая мысль?
В столь раннее время академическая мысль еще спала. Не было видно ни студиозов, ни бакалавров, ни докторов. Даже шлюхи, то и дело совращающие оных с академической стези, блудодействовали в объятиях Морфея. Все будто вымерло в Латинском квартале, не спал только благообразный человек в скромном, хорошо отглаженном камзоле. Сидя на скамейке в университетском дворике, он с утра пораньше предавался филантропии – делился мясом от щедрот своих с большой компанией мяукающих кошек. Причем делал это обстоятельно и не торопясь, что выдавало в нем человека вдумчивого, аккуратного и не пренебрегающего мелочами. Каждый кусочек мяса он осматривал, обнюхивал, резал на четыре части большим ампутационным ножом и, приговаривая “кыс-кыс-кыс”, с улыбкой презентовал стае. Да так, чтоб соблюдался принцип равенства, и никто из мелких хищников не был бы обделен. Процесс кормления спорился – ало струилась кровь, тускло отсвечивала сталь, сыто урчали звери. Человек добро улыбался, ловко орудовал ножом, его маленькие, глубоко посаженные глазки светились немудреным счастьем.
“Какая идиллия!” – восхитился Буров, в меру растрогался, скупо умилился, вылез из кареты и осведомился со всей возможной деликатностью: