Несмотря на эти особенности и полумрак, дикарь узнал в одном из старичков своего папашу. Поскольку тот когда-то ознакомил его с доктриной загробной жизни, дикарь не испугался. Происходящее казалось ему не самой худшей разновидностью сна. В пользу такого предположения свидетельствовало и то, что чудик-сокамерник, лежавший поблизости, похоже, ничего не видел и не слышал.
Карты не издавали даже тихого шуршания и не поднимали пыли, а каждый из призраков смахивал на устойчивую конфигурацию из дыма, поднимающегося над только что потушенным костром.
Дикарь ожидал, что папаша, явившийся во сне, начнет упрекать его за нарушение родительских заветов и сексуальную озабоченность, однако не удостоился даже беглого взгляда. Он почувствовал легкую досаду. Его примитивный ум подсказывал ему, что все должно иметь определенный смысл – даже полная нелепица. Не говоря уже о встрече с тенью незабвенного предка.
Дикарь направился к играющим, не имея понятия, каким образом можно привлечь к себе внимание освободившихся от земных оков. Сотрясать воздух было явно бесполезно – равно как и прибегать к языку жестов…
К тому времени в небесах сияла жирная самодовольная луна, а из квадратного отверстия в стене тянуло ночной свежестью, к которой примешивался аромат яблочной браги. У дикаря начинали побаливать ушибленные места. Боль, сосредоточенная в спинном мозге, распространялась по всему телу, а с нею возвращалось отвратительное чувство безысходности…
Очутившись рядом с нарами, на которых шла игра, дикарь присмотрелся к картинкам. Колода сильно отличалась от той замусоленной и протертой до дыр, что помогала отцу и сыну скоротать зимние ночи в лесной берлоге. Эти карты напоминали кусочки небьющегося голубоватого стекла или льда бесконечно малой толщины. Изображенные на них физиономии были удивительно реалистичными – точь-в-точь фотографии из старых журналов. Мастей не было вовсе. Запомнить лица казалось невозможным – так же как уловить принцип игры.
Потом среди прочих промелькнула изрядно деформированная и окровавленная рожа, сильно смахивавшая на отражение, которое дикарь не так давно видел в луже воды. В следующее мгновение «его» карта была бита картой мужика с гнусной улыбочкой на морде, одетого в коричневый мундир.
Старушка бесшумно потерла ладошки и принялась сдавать по новой. Призрак папаши, чье седалище прежде находилось на расстоянии локтя от деревянного настила, опустился пониже, не опасаясь загнать занозу в тощий пупырчатый окорок, и повернул голову. Две бездонные глазницы, похожие на каналы гладкоствольного ружья, оказались наведенными на дикаря.
Тот почувствовал, что замечен, но особой радости по этому поводу не испытал. Сквозь лиловую папашину фигуру можно было разглядеть кирпичную кладку ближайшей стены, однако черные коридоры глазниц уводили гораздо дальше, за пределы скудного человеческого понимания.
– Если только ты впрямь любил когда-нибудь отца… – замогильным голосом пробубнил папаша. В какой бы форме он теперь ни существовал, с дикцией у него было не очень. Вдобавок он отвлекся, чтобы сгрести взятку. Дикарь с трепетом ожидал продолжения. – …то побереги свою шкуру, болван! И вытри сопли – тошно на тебя смотреть! – закончил призрак и зашелся в издевательском хохоте.
Дикарь отпрянул. Папашины манеры и на том свете не претерпели особых изменений, однако именно это и потрясло юного искателя благодати. Он не терял надежды получить полезный совет или помощь (как-никак сверху видней).
Ничего не дождавшись, дикарь сказал: «А пошли вы все!..» – и направился к своей лежанке, всерьез задумавшись над тем, не следует ли набить морду соседу-провокатору, угостившему его дурью, которая оказалась еще хуже дерьмовой настойки на мухоморах.
– Сынок! – позвал призрак.
– Ну что еще? – раздраженно бросил дикарь. Боль уже достигла головы; теперь болели десны, нос и даже уши.
– Встретишь отца – убей отца! – мрачным тоном посоветовал папаша. – Встретишь мать – убей мать!.. Кстати, разреши предъявить тебе для опознания твою мамашу!..
Ошеломленный в очередной раз дикарь обернулся. Старушенция приветственно помахала ему ручкой и раздвинула губы в улыбке. Теперь он понял, что женщина не так уж стара, только плохо сохранилась. У нее был неполный комплект зубов, отвисшая грудь и дряблые на вид ляжки. Мешок под правым глазом был лиловее и больше, чем аналогичное образование под левым. В общем, дикарь не пришел в восторг от встречи.
Он улегся на доски и закрыл глаза. Некоторое время наблюдал за пляской разноцветных снежинок на внутренней стороне век. «Твою мамашу! Твою мамашу!..» – усыпляюще повторяло эхо чужие слова. Похоже, эхо существовало только внутри черепушки. Потом дикарь ненадолго очнулся, разбуженный криками соседа по камере.
– В хвост и гриву твою мамашу! – кричал тот, отбиваясь от дюжего «девственника», который тащил его к двери. – Дай с корешком попрощаться!..
* * *
Наступило хмурое утро. «Корешок» чувствовал себя паршиво. Голова трещала не только от побоев, но и от принятой дури. Глотку будто заасфальтировали. Члены просто отваливались. Однако дикарю еще предстояло совершить двухчасовую поездку в карете. Подрессоренные экипажи давно стали в городе Ине роскошью, доступной далеко не каждому. И уж во всяком случае, не преступникам.
Так что вскоре он получил полное представление о том, каким может быть гостеприимство в раю.
Последний живой поэт эпохи Возрождения Артемий, писавший «в стол» под псевдонимом Упадочный, отхлебнул еще полпузырька дешевого «Лепестка сирени», которым уличные девки дезинфекцировали и ароматизировали интимные места, и вскоре определил, что дошел до кондиции. Это приятное промежуточное состояние охватывало сумеречную зону между отвратительной ясностью, присущей трезвости, сомнительным обострением чувств в случае недостаточной дозировки и неизбежной черной ямой отключки. Жаль только, что, как всякие сумерки, оно не длилось долго. Поэтому Артемий смаковал каждую секунду и не хотел упустить ни единого из своих зыбких впечатлений.
Он сидел в кафе с непонятным названием «Тет-а-тет» (Упадочный подозревал, что дед или прадед нынешнего владельца был любителем пострелять тетеревов), всматривался в сумрак, надеясь не пропустить болид или хотя бы искру божественного озарения, и при этом недовольно морщился. Ему изрядно мешал скрежет акустической рок-группы «Лот и дщери», исполнявшей по второму кругу скудный репертуар, утвержденный Комиссией по культуре при Святейшем Синоде.
Вокалист действительно смахивал на библейского персонажа – возрастом, бородой и степенью маразма. Удивительно, как он запоминал слова. По всей видимости, он страдал от радикулита, но не присаживался ни на минуту и то и дело застывал в корявых позах. «Дщери» были ненамного его моложе и больше смахивали на сестричек Лота.
Результат творческого инцеста от этого не менялся. Одна дщерь стучала по жестяным барабанам, вторая тискала продырявленный контрабас. Репертуар группы состоял из трех-четырех псалмов, положенных на музыку собственного сочинения, и старых хитов «белого» металла вроде «Я сказал Судье: за все отвечу!» или «У Господа Бога длинные руки». Зал изредка откликался свистом и вялыми хлопками. Гораздо чаще раздавались разнообразные звуки физиологического характера.