Епископ таки не выдержал и улыбнулся. Но это было не страшно, Сарьон все равно на него не смотрел — он уткнулся взглядом в пол.
Дьякон продолжал. Голос его сделался глухим и тусклым.
— В этот момент вошли Исполняющие, и... и все заволокло чернотой. Я не помню ничего больше — до того самого момента, как очутился у себя в келье.
Окончательно выдохнувшись, он откинулся на мягкую спинку кресла и спрятал лицо в ладонях.
— И что же вы стали делать?
— Выкупался. — Сарьон поднял голову, заметил улыбку епископа и, подумав, что она вызвана его последними словами, пояснил: — Я казался себе невыносимо грязным. За ночь я вымылся раз двадцать, наверное.
Епископ Ванье понимающе кивнул.
— И, несомненно, вы всю ночь пытались представить, какое же наказание вас ждет.
Голова Сарьона снова поникла.
— Да, ваше святейшество. Конечно, — пробормотал он.
— Несомненно, вы решили, что вас приговорят к превращению в каменного Дозорного и навеки поставят на границе.
— Да, ваше святейшество, — еле слышно произнес Сарьон. — Я это заслужил.
— Ах, брат Сарьон, если бы всех, кто стремится к знаниям, наказывали так строго, мы превратились бы в страну каменных статуй — и по заслугам. Стремление к знаниям — не зло. Ты просто искал их не там, где следовало бы. Эти ужасные знания запретили не просто так. На то были основания. Но ты не один такой. Всем нам в жизни приходилось сталкиваться с искушениями, насылаемыми Злом. Мы все понимаем и не осуждаем тебя. Поверь нам. Тебе следовало бы подойти ко мне или к кому-то из мастеров-наставников и спросить совета.
— Да, ваше святейшество. Я сожалею.
— Что же касается твоего наказания, то оно уже приведено в исполнение.
Потрясенный Сарьон вскинул голову.
Ванье ласково улыбнулся ему.
— Сын мой, этой ночью ты страдал куда сильнее, чем того заслуживало твое не такое уж серьезное преступление. Я не собираюсь ничего к этому прибавлять. Нет, на самом деле мне хотелось бы хотя бы в какой-то мере искупить часть своей вины в этом злодеянии.
— Ваше святейшество! — Лицо Сарьона залила краска, тут же сменившаяся мертвенной бледностью. — Часть вашей вины? Что вы такое говорите?! Я сам...
Ванье взмахнул рукой, останавливая молодого человека.
— Нет-нет. Я практически не общался с молодежью. Совершенно очевидно, что вы считали меня недосягаемым. И то же самое, как я начинаю понимать, относится и к другим высокопоставленным иерархам. Мы постараемся впредь не забывать об этом. Ну а теперь вам необходимо сменить обстановку, дабы смахнуть со своего разума эту пыльную паутину. А потому, дьякон Сарьон, — изрек епископ Ванье, — я желаю взять вас с собой в Мерилон, дабы вы помогали мне при проведении Испытаний царственного дитяти, чье рождение ожидается со дня на день. Что вы на это скажете?
Молодой человек онемел, буквально лишившись дара речи. Это была огромная честь. Едва лишь стало известно, что императрица наконец-то забеременела, как среди членов ордена начались шушуканье и закулисная возня за право добиться участия в Испытаниях. Правда, Сарьон, с головой ушедший в науку и снедаемый жаждой запретных знаний, почти не прислушивался к этим разговорам. Он не входил в число лучших семинаристов и полагал, что ему такого все равно не предложат, даже если бы он и хотел.
Увидев, что молодой человек впал в полнейшее замешательство, и поняв, что ему нужно некоторое время, дабы освоиться с этой мыслью, Ванье заговорил о красотах столицы и возможных политических последствиях появления наследника — и говорил, пока Сарьон не смог наконец вставить пару осмысленных реплик. Епископ прекрасно понимал, о чем думает молодой человек. Он ожидал немилости, суровой кары — и вдруг выясняется, что он поедет в прекраснейший из городов и будет допущен ко двору. Это судьба — сомнений быть не может. Царственное дитя рождается не каждый день. Скажем, императрица унаследовала трон после своего брата — потому что тот умер бездетным. Как уважаемый член свиты епископа и как родственник (хотя и дальний) императрицы, Сарьон будет участвовать в празднествах вместе с богатейшими дворянами страны. Несомненно, какое-нибудь из знатных семейств предложит ему пост домашнего каталиста — сейчас как раз возникло несколько свободных вакансий. Он будет устроен. И, что самое лучшее, сказал себе епископ Ванье, изящно ступая следом за ошеломленным Сарьоном к двери, молодой человек будет жить в Мерилоне. И еще очень, очень долго не вернется в Купель — а может быть, и никогда.
Меоилон… Зачарованный город грез, получивший свое имя в честь великого волшебника, приведшего сюда свой народ из далекого мира. Он взглянул на него глазами, видавшими ход столетий, выбрал это место для своей гробницы и ныне лежит, связанный Последним Волшебством, на полянке, которую любил.
Мерилон. Его хрустальный собор и дворцы искрятся, словно слезы, застывшие на голубом лике неба.
Мерилон. Два города. Один возведен на мраморных платформах, силою магии плавающих в небесах, словно облака, которые человек приручил и придал им нужную форму. Его именуют Верхним городом, и из-за него в Нижнем городе постоянно царят розоватые сумерки.
Мерилон. Город, насквозь пропитанный магией. Здесь среди жаркого лета идут искусственные снегопады, а морозный зимний воздух напоен благоуханием.
Мерилон. Среди его гостей, поднимающихся наверх в позолоченных экипажах, что запряжены удивительными скакунами, покрытыми мехом и перьями, вряд ли найдется человек, способный взглянуть на этот город без того, чтобы гордость и любовь не затопили его сердце и не отразились на его лице.
Если такие и находились, Сарьон определенно не входил в их число. Он сидел во влекомом фантастической крылатой белкой экипаже, напоминающем созданную из золота и серебра скорлупу грецкого ореха, смотрел на проплывающие перед ним чудеса — и почти не видел их из-за слез, застилающих глаза. Большинство каталистов из свиты епископа были тронуты не менее Сарьона — да практически все, за исключением циника Далчейза. Далчейз, родившийся и выросший в Мерилоне, уже видел все это прежде, и теперь он взирал на красоты столицы со скучающим видом, на зависть большинству спутников.
Что же касалось Сарьона, он плакал от облегчения и счастья. Последние несколько дней в Купели дались ему нелегко. Епископу удалось замять преступление молодого каталиста, и он внушил Сарьону, что тот также должен хранить молчание — ради интересов церкви. Но Сарьон, как выяснилось, совершенно не умел обманывать и лицемерить. Чувство вины терзало его, и ему мерещилось, будто над головой у него сверкают огненные слова — «Девятое Таинство», и он лишь поражался, почему их никто не замечает. Несмотря на всю доброту епископа, Сарьон был столь несчастен, что рано или поздно сознался бы в своем прегрешении любому, кто упомянул бы при нем о библиотеке. Единственное, что спасло юного дьякона и отвлекло его от мыслей о своей провинности, — это бурная подготовка к путешествию, в которую он оказался втянут.