Постоялый двор расположился, как водится, на перекрестке, а комната Гульчи и Олега была на третьем поверхе, под самой крышей. Погасив лучину, он сидел у окна, глядя на толпы народа на улицах. Этой ночью уже начали шляться с факелами, кое-где возникали драки. Уже все вроде бы признали, что над городом нависла опасность, а самим не отбиться. Надо нанять князя с его закаленными воинами, которые ни на что другое не пригодны, как только продать свои головы за звонкую монету новгородцев. Но к которому из наемных воителей обратиться?
Надрывно звонил колокол, на главную площадь с боем прорывались сторонники одной группировки, их тут же вытесняли другие, но и тех с треском вышибали третьи. В ход шли рукавицы со свинчатками, колья. На утоптанной, словно камень, земле под ногами шелестели, как жухлые листья, изодранные клочья рубах, пояса, воротники, а от пролитой крови кое-где накапливались лужи.
Каждая улица Новгорода жила своей жизнью — улица кожевников, улица оружейников, улица бондарей и прочие, — своими интересами, потому там часто собиралось малое вече. Новгород разросся на пять концов, каждый держал своего посадника, каждый конец собирал свое среднее вече. Но все улицы и все концы города составляли единый Новгород, жили его жизнью, потому разноречивые решения утверждали окончательно на общегородском вече.
Пока что драки шли в разных концах. На восточном конце решили после недолгой драки послать к арабам, просить выслать им князя. В Новгороде издавна водились мусульманские купцы, у них были свои склады, лавки. Торговля шла бойко, наладили дела с немцами, свеями, данами, мурманами — у тех тоже был свой конец. Постепенно ряды ислама множились, иные русские купцы приняли ислам, обратили детей и домочадцев, ислам приняли их работники. И скоро уже весь восточный конец Новгорода с его улицами, проулками, площадями был мусульманским. К тому же там осели гости из Булгар, недавно всем племенем принявшие ислам, там же были дома торков — в Новгороде их звали черными клобуками, — берендеев, узкоглазых и с косичками.
Южный конец издавна тянул сторону киян — в Киеве власть у Самовита была крепка, раздоров нет, и хотя хазары показывались уже на другом берегу Днепра, он полян в обиду не давал, копил силу, чтобы освободить от хазарской дани северян и вятичей.
Северный конец склонялся к поискам князя за дальними морями — дабы не обрел силу от соседей. Славенская сторона, самая крупная, передравшись, все же решила звать на княжение неправедно изгнанного Рюрика, гонителя варягов и прочих насильников. Олег чувствовал опытную руку, ибо еще пару дней тому здесь о Рюрике никто не вспоминал.
Олег, пытаясь склонить чашу весов на сторону Рюрика, охрип в словесных баталиях, схватках, кулаки саднили — не всегда кончалось криком, — на косточках кожа была сбита, текла сукровица. Горячие головы Славенской стороны рвались идти через реку на Торговую сторону, ломать и крушить, утверждая свою правоту. Посадники, бояре, воеводы и знатные мужи удерживали, обещали дать бой через два дня, в час новгородского веча.
На Славенской стороне было три конца и три посадника, а от оружейников, кузнечного ряда, скорняков, кожевников обещались выставить надежных выборных, что не отступятся на бурном общем вече. С южного конца обещались прислать двоих выборщиков Рюрика, даже с восточного — исламского от края до края — один из шести должен был подать голос за призвание рюгенского князя с его дружиной. Олег насчитал, что за Рюрика будет около трети голосов, другие же распределятся между князем от киевского владыки Самовита, хазарского кагана, исламских шейхов и немецкого короля. За них тянуло чуть двух третей новгородцев, так что если настрой вольных новгородцев не переменится, за Рюрика будет небольшой перевес. Крохотный, но все же...
Олег последние две ночи провел без сна, встревал в любую уличную драку, молил судьбу, чтобы не сорвалось в последний момент, не переменилось, чтобы расстановка сил сохранилась до общего веча.
В первый же день после пира у Гостомысла его остановил посреди улицы один русич, оглядел оценивающе:
— Полгривны заработать хочешь?
Олег сделал лицо как можно более простецкое, ответил с северным говорком:
— Хто ж откажется!
— Будешь шататься по городу, — сказал русич строго, — как сейчас шатаешься, бездельник! Только ори громче: «Волим Рюрика с дружиной!» Понял?.. А будут спорить... У тебя кулаки для чего отросли?
Олег заулыбался во весь рот:
— Давно чешутся!
Русич вытащил из калитки тоненький прутик серебра:
— На! Это вперед за работу. А кормиться приходи во двор русича Тараса.
— Премного благодарен, — ответил Олег радостным голосом. — Уж я возьмусь! Полгривны — это ж какие деньги!
Теперь, оставив Гульчу на постоялом дворе, он шатался с десятком добрых молодцев — они тоже тянули за признание Рюрика. На улице небезопасно, но на постоялом дворе скорее могут пырнуть ножом, а здесь все-таки вокруг свои. Дрались вместе, сроднились. Ожерелье из оберегов он оставил на постоялом дворе, и теперь никто не признавал в нем волхва, а в глаза — мудрые и печальные — кто заглядывает в кулачном бою?
В последнюю ночь перед всегородским вечем Гульча не спала, с отвращением наблюдала из окна кровавые драки, слушала крики, вопли, призывы. Пещерника не было, он показал свой звериный нрав, ввязавшись в уличные драки, приходил поздно, сразу падал на постель и засыпал.
В этот раз Гульча решила дождаться, однако ночь тянулась и тянулась, на востоке начало светлеть, а на улицах все так же мелькали факелы, пахло дымом, слышались яростные вопли. Наконец-то она легла, укрывшись с головой, чтобы не слышать звериного буйства, и почти сразу же за дверью послышалось шарканье, кто-то тщательно вытирал подошвы. Она насторожилась, бесшумно нащупала свой кинжал. Дверь отворилась, Олег вошел, тихонько ступая, направился к постели.
Гульча потянула носом, сказала удивленно:
— На этот раз что-то новое... От тебя пахнет подземельем.
Он тихо засмеялся, в темноте она не видела его лица.
— Подвалы для заточения здесь именуются срубами. Ты чего не спишь?
— Как бы я заснула, беспокоясь за тебя?
— Вопросом на вопрос, — пробормотал он.
Ложе заскрипело под его могучим телом. Она опустилась рядом. От него в самом деле несло очень глубоким подземельем — она привыкла различать разные благовония в доме отца, — но еще крепким мужским потом. Гульча смочила чистую тряпицу, вытерла его грудь, перевернула на спину, принялась мять мышцы, в который раз удивляясь, что у пещерника такие массивные плечи.
Утром, в день общего веча, на мосту через Волхов дорогу загородила толпа сторонников Самовита. Сшиблись, потеснили, но те быстро озверели, поперли дуром — впятеро; перила моста затрещали, народ гроздьями падал в реку, продолжая в воздухе хватать за горло, вцепляться в волосы, бить ногами.