«Ну ладно, — признал Филип, — мотивы мои зыбки, а возможности сомнительны. Может быть, мне стоит отказаться. По крайней мере, я буду спокоен, что не поддался гордыне. Но что имел в виду Катберт, говоря, что чрезмерная скромность может расстроить то, на что есть воля Божия?»
«А Богу кто угоден? Ремигиус? Но возможностей у него не больше, чем у меня, а его помыслы ничуть не чище. Есть ли другой претендент? В настоящее время нет. Пока Господь не укажет на кого-то третьего, надо признать, что выбирать придется только между мной и Ремигиусом. Абсолютно ясно, что Ремигиус будет руководить так же, как он делал это, пока приор Джеймс был болен, другими словами, он будет пребывать в безделье и беспечности и позволит монастырю все далее катиться вниз. А я? Я полон честолюбивых помыслов, и, хотя способности мои неизвестны, я приложу все силы, чтобы преобразовать это святое место, и, если Бог даст мне силы, я смогу это сделать».
«Что ж, — сказал он, обращаясь к Богу, когда служба подошла к концу, — я принимаю вызов и буду сражаться за победу изо всех сил, и, если почему-либо я стану неугодным Тебе, Господи, только в Твоей воле будет остановить меня».
Хотя Филип провел в монастырях уже двадцать один год, он впервые столкнулся со смертью приора и выборами нового настоятеля монастыря. Это было единственное событие в монастырской жизни, когда от братьев не требовалось послушания — во время голосования все они становились равными.
Когда-то, если верить преданиям, монахи были равными во всем. Однажды несколько человек решили отказаться от мирских страстей и построить в лесной глуши храм, где смогли бы прожить свою жизнь в молитвах Господу Богу и самоотречении. Они расчистили лес, осушили болото, возделали землю и вместе построили церковь. В те дни они действительно были как братья. Приор считался всего лишь первым среди равных, и все они давали обет следовать Завету Святого Бенедикта, а не приказам монастырских чинов. Увы, единственное, что теперь осталось от той примитивной демократии, это процедура избрания приора или аббата.
Некоторые из монахов не знали, как поступить, и просили, чтобы им подсказали, за кого голосовать, или предлагали поручить решение этого вопроса совету старейшин. Другие, обнаглев, старались воспользоваться случаем и требовали себе всяческих льгот в обмен на поддержку. Большинство же просто боялись ошибиться в своем выборе.
В тот вечер Филип говорил со многими из них и откровенно поведал, что хотел бы занять место приора, ибо чувствует, что, несмотря на свою молодость, сможет справиться с этой обязанностью лучше Ремигиуса. Он ответил на их вопросы, как правило, касавшиеся питания. Все свои беседы он неизменно заканчивал словами: «Если каждый из нас, помолившись, примет обдуманное решение. Господь не оставит нас». В это он и сам верил.
— Наша берет, — сказал Милиус на следующее утро, когда они с Филипом завтракали грубым хлебом и пивом, в то время как помощники повара разводили в очагах огонь.
Филип откусил большой кусок темного хлеба, смочив его добрым глотком пива. Милиус был остроумным, энергичным молодым человеком, протеже Катберта и поклонником Филипа. Прямые темные волосы обрамляли его небольшое, с четкими правильными чертами лицо. Как и Катберт, он был рад, что имеет возможность пропускать большинство служб, предпочитая служить Богу практическими делами. Однако Филип с сомнением отнесся к его оптимизму.
— Каким же образом ты пришел к такому выводу? — скептически спросил он.
— Все люди Катберта — постельничий, лекарь, наставник послушников, я сам — поддержат тебя, ибо нам известно, что ты знаешь толк в хозяйственных делах, а проблема снабжения продовольствием сейчас стоит очень остро. Да и многие другие монахи будут голосовать за тебя по этой же причине: они уверены, ты лучше сможешь справиться с монастырским хозяйством, что в результате должно сказаться на их питании.
Филип нахмурился.
— Я бы не хотел никого вводить в заблуждение. Своей первейшей задачей я считаю восстановление церкви и улучшение проведения служб. Это важнее телесной пищи.
— Все верно, и они это знают, — поспешно заговорил Милиус. — Вот поэтому-то смотритель дома для приезжих и кое-кто еще будут на стороне Ремигиуса — им больше по душе безделье и спокойная жизнь. Кроме того, его поддержат дружки, которые надеются получить новые должности, — ризничий, надзиратель, хранитель монастырской казны и прочие. Регент хора — приятель ризничего, но, думаю, его можно будет перетащить на нашу сторону, особенно если пообещать назначить хранителя книг.
Филип кивнул. Заботой регента была музыка, и он считал, что присматривать за книгами — вовсе не его дело.
— Это хорошая мысль, — подхватил Филип. — Чтобы собрать собственную коллекцию книг, нам нужен их хранитель.
Милиус встал и начал точить кухонный нож. Энергия из него била ключом, и ему необходимо было чем-то занять руки.
— В голосовании примут участие сорок четыре монаха, — рассуждал Милиус. — По моему разумению, восемнадцать за нас, десять с Ремигиусом, а шестнадцать пока не решили. Чтобы получить большинство, нам надо набрать двадцать три голоса. Это значит, ты должен склонить на свою сторону еще пятерых.
— Когда ты так говоришь, все кажется очень просто, — сказал Филип. — А сколько времени у нас есть?
— Трудно сказать. Когда проводить выборы, решают братья, но, если мы проведем их слишком рано, епископ может отказаться утвердить нашего избранника. А если будем тянуть, он может сам определить дату. Кроме того, у него есть право назначить своего претендента. Однако сейчас он, возможно, еще не получил известие о смерти старого приора.
— В таком случае времени еще достаточно.
— Да. И как только мы убедимся, что имеем большинство, возвращайся в свою обитель и оставайся там, пока все это не закончится.
— Почему? — опешил Филип.
— Близкое знакомство может породить презрение. — Милиус энергично взмахнул отточенным ножом. — Прости меня, если мои слова звучат неуважительно, но ты сам спросил. Сейчас ты как бы окружен ореолом безгрешности, особенно для нас, молодых монахов. В своей скромной обители ты сотворил чудо, вдохнув в нее жизнь и сделав ее вполне самостоятельной. Ты сторонник строгой дисциплины, но ты сытно кормишь своих монахов. Ты прирожденный вождь, но можешь покорно склонить голову и снести укор, словно молоденький послушник. Ты знаешь Священное Писание и умеешь делать лучший в стране сыр.
— А ты не преувеличиваешь?
— Несильно.
— Поверить не могу, что у людей сложилось обо мне такое мнение. Да это же неестественно!
— Конечно, — согласился Милиус, слегка пожав плечами. — И это впечатление развеется, как только они узнают тебя поближе. Если бы ты здесь остался, ты бы потерял свою ауру. Они бы увидели, как ты ковыряешься в зубах и чешешь задницу, услышали, как ты храпишь, и узнали, каков ты есть, когда у тебя плохое настроение, или тебя снедает гордыня, или у тебя болит голова. А я этого не хочу. Пусть они видят, как Ремигиус каждый день совершает все новые и новые ошибки, в то время как твой образ будет оставаться в их памяти сияющим и совершенным.