Никаких чудес не случалось, хотя мой «Флит» стал летать лучше, чем прежде и расходовать меньше бензина. Масло больше не подтекало, а мошкара уже не разбивалась о пропеллер и лобовое стекло. Несомненно, это от того, что похолодало, или эти кроши поумнели и заранее улетали с моей дороги.
Однако, одна река времени для меня остановилась в тот летний полдень, когда застрелили Шимоду. Подобного конца этой истории я не понимал и не мог в него поверить; это засело у меня в голове, и я тысячу раз переживал все заново, надеясь, что исход может каким-то образом измениться. Но он не менялся. Чему же я должен был научиться в тот день?
Однажды поздно вечером, в конце октября, когда я, испугавшись толпы, улетел из какого-то городка в штате Миссисипи, мне на глаза попалась крошечная пустая площадка, которой едва хватило, чтобы посадить мой «Флит»…
Еще раз перед тем как заснуть, я принялся заново вспоминать ту последнюю секунду нашей встречи — почему он умер? Для этого не было причин. Если то, что он говорил, правда…
Теперь уж не с кем было поговорить, как бывало прежде, не у кого учиться, не на кого напасть и завязать словесную дуэль, не об кого оттачивать мой новый светлый ум. Самому с собой? Можно, но с Шимодой это было в два раза интересней, он учил меня, постоянно выбивая меня из равновесия своими приемами духовного каратэ.
Думая об этом, я уснул и увидел сон.
Он стоял на коленях, спиной ко мне, зашивая дыру в боку «Трэвэл Эйр», там, куда пришелся заряд дроби. На зеленой траве луга у его колена лежал рулон специальной авиаткани марки "А", стояла банка с авиалаком.
Я знал, что сплю, но я также знал, что все это происходит на самом деле. «ДОН!»
Он медленно встал и повернулся ко мне, улыбнувшись при виде моего лица, на котором смешались печаль и радость.
«Здорово, приятель», — сказал он.
Слезы застили мне глаза. Смерти нет, смерти вообще нет, и передо мной стоял мой друг.
«Дональд! Ты жив! Чем ты тут занимаешься?» Я подбежал и обнял его, он был настоящим. Я чувствовал под пальцами кожу его летной куртки, слышал, как от моих объятий трещат его кости.
«Здорово», — повторил он. «Надеюсь, ты не возражаешь, если я залатаю эту дырку».
Я был так рад его видеть, что ничего невозможного для меня просто не было.
«При помощи заплатки и лака?» — удивился я. «Ты собираешься пришить заплатку…? Надо делать иначе, ты должен увидеть это место совершенно целым, представить, что все уже сделано…» Говоря это, я заслонил ладонью кровавую дыру с рваными краями, а когда убрал руку — дыра исчезла. Перед нами стоял самолет, сверкавший на солнце как зеркало, без единого шва на ткани фюзеляжа.
«Так вот как ты это делаешь!» — сказал он, в его темных глазах светилась гордость от того, что его не слишком уж блестящий ученик наконец-то научился творить реальность силой воображения.
Сам же я своим способностям не удивился; во сне, именно так и надо было поступить.
У крыла его самолета горел костер, над которым висела сковородка. «Ты что-то готовишь, Дон! Слушай, я никогда не видел, чтобы ты готовил. Что там у тебя на завтрак?»
«Оладья», — ответил он сдержанно. «Я напоследок решил показать тебе, как их надо жарить».
Он разрезал оладью пополам своим перочинным ножом и вручил один кусок мне. Когда я пишу эти строки, я все еще живо ощущаю ее вкус… словно опилки смешали со старым клейстером и разогрели в машинном масле.
«Ну как тебе?» — поинтересовался он.
«Дон…»
«Это страшная месть привидения», — засмеялся он. «Я ее сделал из гипса». Он положил свой кусок на сковородку. «Это, чтобы напомнить тебе — если ты когда-нибудь захочешь пробудить в человеке тягу к знаниям, делай это при помощи твоего понимания мира, а не при помощи твоих оладьей, договорились?»
«НЕТ! Дон, любишь меня, так полюби и мои оладьи! Это же хлеб насущный!»
«Прекрасно. Но я тебе гарантирую, что если ты осмелишься кого-нибудь накормить твоим хлебом насущным, то первый же такой ужин станет твоей тайной вечерей, со всеми вытекающими последствиями».
Мы посмеялись, потом помолчали, я взглянул на него.
«Дон, с тобой все в порядке, да?»
«А ты, что же, думал, что я умер? Как не стыдно, Ричард».
«И это не сон? Я не забуду, что вижу тебя сейчас?»
«Нет. Это сон. Это другое пространство — время, а любое другое пространство-время — это сон для здравомыслящего землянина, каковым тебе остается пребывать еще некоторое время. Но этой встречи ты не забудешь, и это изменит твой образ мыслей и твою жизнь».
«А мы еще встретимся? Ты вернешься?»
«Не думаю. Я хочу выйти за пределы пространства и времени. По правде говоря, я уже вышел. Но между нами, между тобой и мной, и другими из нашей семьи остается связь: Если ты столкнешься с серьезной проблемой — засни, думая о ней, и, если хочешь, мы встретимся здесь, у моего самолета, и обсудим ее».
«Дон…»
«Что?»
«Но к чему был этот дробовик? Почему это случилось? По-моему, в том, что тебе прострелили сердце из дробовика не было ни славы, ни проявления могущества».
Он сел на траву у крыла. "Поскольку я не был всемирно известным Мессией, мне не надо было ничего и никому доказывать. А поскольку необходима тренировка в том, чтобы наш внешний вид не волновал нас… и не печалил ", — подчеркнул он последние два слова, — «для тренировки можно разок и истечь кровью. И это меня, к тому же позабавило. Когда умираешь, испытываешь такое чувство, будто в жаркий день ныряешь в глубокое озеро. Вначале шок от обжигающего холода, но боль длится лишь секунду, а затем ты принимаешь свой истинный вид и купаешься в настоящей реальности. Но я проделал это уже столько раз, что даже шока почти не чувствую».
Он помолчал, а потом поднялся на ноги.
«Лишь очень немногих интересует то, что ты можешь им сказать, но это нормально. Запомни, что об Учителе судят вовсе не по числу его учеников».
«Дон, я постараюсь, обещаю тебе. Но сбегу, как только это мне надоест».
Самолета никто не касался, однако, неожиданно, его пропеллер завертелся, двигатель чихнул облаком сизого дыма, а затем ровно загудел. «Обещание принято, но…» — он, улыбаясь, смотрел на меня, словно чего-то не мог понять.
«Принято, но что? Скажи. Вслух. Скажи мне. Что не так?»
«Ты не любишь толпу», — сказал он.
«Не люблю, когда она давит на меня. Я люблю поговорить и обменяться идеями, но когда вспоминаю, как они тебе поклонялись, и эта зависимость… Я надеюсь, ты не просишь меня… Считай, что я уже сбежал».
«Может быть, я — полный дурак, Ричард, и может быть, я не вижу чего-то очевидного, что прекрасно видно тебе, и если так, то, пожалуйста, подскажи мне, но что плохого в том, чтобы записать это все на бумагу? Разве есть такое правило, которое запрещает Мессии писать то, что с его точки зрения истинно, что забавляет его, что помогает ему творить чудеса? И, может быть, тогда, если людям не понравятся его слова, они смогут просто их сжечь и развеять пепел по ветру, вместо того, чтобы стрелять в него самого. А если понравятся, то они смогут их заново когда-нибудь перечитать, или написать их на дверце холодильника, или воспользоваться идеями, которые им там приглянутся. Что плохого в том, чтобы их записать? Но, может быть, я — просто дурак».