Жуткий клич раздался над степью. Земля задрожала, застонала под грохотом множества сухих копыт. Пригнувшись к конским гривам, степняки понеслись, как стая летящей саранчи.
Открытые телеги тащились тремя рядами, но все равно их было столько, что вытянулись длинными нитями. Как заведено у этих франков, управляли телегами женщины, ибо все мужчины, способные держать в руках оружие, двигались впереди в огромном войске.
Хан с поднятой саблей ворвался в щель между телегами. Конь несся как птица, справа и слева мелькали перекошенные в ужасе лица, сзади грохотали копыта быстрых степных коней.
Он успел с гордостью заметить, как быстро и слаженно налетели его удальцы на беззащитный обоз. Заблистали сабли, послышались крики. Конь хана пронесся почти к голове обоза, хан на скаку рубанул пару раз, оба раза неудачно, сабля натыкалась то ли на оглобли, то ли деревянные стойки телег...
Наконец, конь поднялся на дыбы, с такой силой крепкая рука натянула удила, едва не разрывая рот, на телегах женщины внезапно обнажили мечи и со страшными криками, леденящими душу, набросились на всадников. Другие же умело и с неженской силой били копьями. Всадники падали под копыта, на телегах из-под пухлых мешков выскакивали мужчины в доспехах, с мечами и копьями, лица рассвирепевшие и ликующие...
И только теперь хан понял, в какую страшную ловушку попал. Телеги идут плотно, погибнет всякий, кто ворвался так неосторожно! Он закричал, срывая голос:
— Отступать!.. Это...
Копье с силой ударило в живот, пробило кожаные латы, рассекло печень. Хан умер от дикой боли, но перед остановившимися глазами все еще была страшная картина гибели. Его крика в шуме битвы никто не услышал...
Конница франков неслась бешеным галопом. Разделившись надвое, широкими клиньями охватили место схватки, а лишь затем ринулись в сечу. Пешие воины бежали со всех ног. В руках угрожающе блестели мечи.
Бой был жестокий, долгий, однако степняки, рассеченные обозом на три части, зажатые со всех сторон всадниками и пешими копейщиками, пали все до единого человека.
Фарамунд с отвращением стряхнул с головы женский чепец, разорвал и отшвырнул женское платье. Голос его был полон ярости:
— А теперь все — к их собственному обозу! Пленных не брать!
Всадники, мокрые от крови, усталые настолько, что мечи выскальзывали из рук, загалдели, начали разворачивать коней, понеслись в ту сторону, откуда явились конные степняки.
Рядом с Фарамундом грузная толстуха орала басом:
— Пока там не опомнились!
Фарамунд дышал тяжело, грудь вздымалась как морские волны в шторм. Глаза горели свирепой радостью. У толстухи под женскими одеждами обнаружились крепкие латы, Фарамунд прорычал:
— Ну что?.. Не здесь самое главное?
Громыхало опустил топор, залитый кровью по рукоять, огляделся. По всему обозу воины сбрасывали женскую одежду, превращаясь в лучших из лучших воинов, самых сильных и мужественных, в то время как в коннице и пешем воинстве были, как выразился Громыхало, «всякие хроменькие».
Теперь эти хроменькие лихо неслись в сторону уже показавшегося обоза степняков, где едут женщины и непригодные для сражений мужчины, где богатейшая добыча, собранная со всех захваченных городов, покоренных племен. А еще дальше пыльное облако, растянувшееся до горизонта, выдавало несметный табун коней, без которых степняки не мыслят жизни.
Тучи на западе окрасились ржаво-красным. Шел безобразный грабеж обоза, Громыхало и Вехульд сбивались с ног, но помешать не могли. Все знали, что рекс снова впал в апатию, ничего не видит и не слышит, губы его шевелятся, словно непрестанно творит молитву, а если прислушаться, то он постоянно повторяет одно и то же имя.
Группа воинов под руководством Унгардлика согнала в кучу уцелевших женщин и детей, что переполняли обоз. Всех заставили лечь, а затем разбили головы дубинами и молотами. Сумерки наступали быстро, и широкие лужи крови казались совсем черными.
На рассвете вынырнул из тяжелого сна, чувствуя, как по щекам бегут слезы. Сны в последнее время почему-то не помнил, но оставалось ощущение, что общался с нею, что она его ждет, что видит каждый его шаг, и когда раскрывал глаза, снова хотелось плотно зажмуриться и умереть, исчезнуть, уйти в тот мир, где сейчас эта частичка его души...
В рассветном полумраке зашевелились скорченные фигуры, в багровую россыпь костров полетели веточки. Взметнулись оранжевые языки, при свете было видно, как воины расхватывают оружие, бегут через чащу на простор большой поляны, где проснулись и зафыркали кони.
С огромной неохотой начал подниматься. С двух сторон тут же подскочили братья Тронт и Агахильд. Лица у обоих настолько встревоженные, что Фарамунд невольно оглянулся: не напали ли на лагерь враги, а его не решаются побеспокоить? Потом понял, что это они просто увидели дорожки слез на его щеках.
— Выступаем к Некруллу, — велел он. — Там останемся на зимовку. Окрестные села прокормят всех... Громыхало! Где Громыхало?
— Он готовит обоз, — сообщил Агахильд. — Коней уже запрягают!
— Пусть трогаются, — велел он сухо.
Воины при виде рекса вскакивали, выпячивали грудь, преданно заглядывали в глаза. Из ряда особенно выпячивался вперед молодой Декур. Он очень гордился щитом, который ему делали лучшие оружейники, а украшали затейливыми полосами, после чего еще и набили серебряные бляхи. Фарамунд обронил достаточно громко, чтобы это услышали другие и разнесли по всему войску:
— Молодец! Так всегда надо делать, когда не полагаешься на меч.
Он не видел, как вспыхнувший от стыда Декур отступил за спины товарищей. Понимал краешком сознания, что отныне тот вообще забросит щит, а в бой будет ходить с открытой грудью, но только сознание жило, а в груди была черная пустота, где не зажигалось ни единой звезды...
Обоз двинулся по дороге, с ним и войско, заодно охраняя, а Фарамунд с дюжиной героев пустился напрямик. Горячие кони понесли вскачь без понукания, за ночь отдохнули и набрались сил, да и всадники весело переговаривались, только сам рекс покачивался в седле мрачный, как обросший мхом валун в темном лесу.
Впереди пахло гнильем, воздух стал влажным. Фарамунд стиснул зубы. Опять болото! Вся Европа все еще гигантское болото, медленно уступающее место дремучему лесу. Правда, леса высушивают мощно, корни сосут из земли воду мощно, словно из реки пьют... эти огромные животные... которые... В черепе мелькнул образ странного зверя, впятеро более огромного, чем самый огромный лось, хотя такое невозможно, но тут же исчез, только в душе осталась легкая горечь потери какого-то красочного мира, яркого, солнечного и настолько сухого, что там о подобном гнилом болоте мечтают, как о райском уголке...
Под копытами земля была покрыта толстым слоем сочных ядреных желудей. В полумраке леса их гладкие бока тускло блестели, похожие на стертые руками менял золотые монеты.