Тревор все поглядывал на племянницу. Брунгильда почти не прикасалась к еде, но ее тонкие пальчики держали нож, лезвие иногда отделяло ажурно тонкие ломтики, умело расчленяло хрящи, и, если не присматриваться, то казалось, что она вовсе не тяготится пребыванием за столом среди десятка сильных мужчин.
Внезапно Тревор, развеселившись, выдернул какую-то хитрую шпильку в башне из золотых волос на голове Брунгильды. У Фарамунда перехватило дыхание. Вся башня разом рухнула, рассыпалась молодым чистым золотом по плечам, спине, растеклась золотой волной, настолько прекрасной, что зал осветился, словно в ней заблистали золотые крылья ангелов.
Брунгильда стала пунцовой от стыда, унижения, оскорбленного достоинства. Глаза ее засверкали гневом:
— Дядя! Как ты осмелился?
Тревор, смеясь, выставил перед собой руки с почти обглоданной костью:
— Только не бей!.. Я хотел полюбоваться на твои прекрасные волосы... и посмотреть, как ахнут другие!
Брунгильда метнула на Фарамунда уничтожающий взгляд. Он поспешно опустил голову, словно это он допустил грубость. Бедняжка не хочет, чтобы ее демонстрировали как козу на базаре, расхваливали ее вымя и позволяли щупать.
Она резко повернула голову, ее длинные распущенные волосы метнулись настолько красивой волной, что у него остановилось сердце, а в груди сладко защемило. А Брунгильда опустила взор в тарелку, слезы закипели в глазах. Как унизительно, как унизительно!
Он поднялась, голову держала гордо. Это выглядело вызывающе, надменно, и пусть все так думают, только она знает, что так удастся не выронить слезы!
— Спасибо за обед, — произнесла она музыкальным голосом, чистым и холодным. — А теперь, дядя, позвольте мне покинуть вас...
Фарамунд перехватил ее убийственный взгляд, брошенный на Тревора. Ты, говорили ее глаза, бесстыдно раздел и продемонстрировал меня этому мужчине, который еще не является моим мужем. Ты опозорил меня, стараясь продать подороже!
После ее ухода все некоторое время ели молча. Фарамунду показалось, что светильники дают меньше света, а за окном спряталось солнце.
Он вскоре ушел, сославшись на необходимость посмотреть, как устроены его люди, а Тревор и Редьярд некоторое время обедали в обществе военачальников Фарамунда. Те вели себя шумно, словно в захваченном гарнизоне, швыряли кости в драгоценный римский щит на стене, который Брунгильда привезла с собой как память об их великом предке Сцеволе, громко хохотали, ссорились, начинали орать песни.
Редьярд морщился, наконец, не выдержал, ушел. Тревора шумное веселье не коробило, но когда вино начало выливаться из ушей, воздел себя из-за стола, отяжелевший, но все еще готовый хоть на боевого коня, хоть в кулачную драку.
Брунгильда рассерженно металась по комнате. Когда скрипнула дверь, она метнула злой взгляд, резко отвернулась, завидев предавшего ее дядю. Тревор ухватил ее за руку, голос был примирительным:
— Погоди! Мне надо сказать тебе пару слов.
Брунгильда сказала гневно:
— Дядя, как ты мог?
— Но ты такая красивая...
— Но как ты посмел?
— Дорогая, надо было. Твоя красота должна была его ошеломить! Это другие мужчины готовы за твою улыбку бросить к твоим ногам все, что у них есть, но не этот суровый рекс. У него в сердце все еще наша бедная Лютеция. Я благодарен ему за такую память, но... живым надо жить. Мертвые не должны мешать живым.
Она вырвала руку, он последовал за ней к окну. Внизу во дворе мальчишка гонял по кругу молодого коня, настегивал, весело и задорно кричал. Брунгильда упорно смотрела во двор, продолжая не замечать дядю.
Тревор сказал проникновенно:
— Тебе повезло! Да-да, повезло. Могли отдать замуж за Кашролда или Цапвоя, оба старики, а Кашролд к тому же еще и урод, обожает мучить молодых женщин... А Фарамунд не только могуч как властитель земель, но он молод и красив.
Брунгильда поморщилась:
— Слишком.
— Что, слишком?
— Мужчине, — пояснила она, — неприлично быть таким красивым.
— Поверь, он этого не замечает!
Она фыркнула:
— Да? Вон Редьярд все время смотрится во все блестящее. А какие рожи корчит!.. Дядя, об одном прошу. Раз уж нельзя избежать этой проклятой свадьбы, то прошу... нет-нет, я понимаю ее неизбежность... прошу меня оградить от встреч с этим человеком. Ведь наш брак — чисто династический брак, верно? А то я, видит наш кроткий Христос, и чьей верной дочерью я являюсь, перережу такому мужу горло, если он возжелает утащить меня на супружеское ложе!
Тревор отшатнулся, уже забыл, что Брунгильда — это не ее старшая сестра, что хоть никогда не называла себя кроткой, но была тихой как голубка.
Фарамунд внимательно выслушивал все новости. Пока он воевал, расширяя свои пределы на юг, здесь пронесся слух о новой волне переселения. Всюду копали рвы, огораживали города стенами, из крепких поселян набились отряды. Кузницы работали днем и ночью, а перестук молотов по ночам стал таким же привычным, как голодный волчий вой за оградой.
Из лесных деревень в города тянулись телеги с битой дичью. Навстречу везли топоры, стальные наконечники для копий, даже настоящие железные шлемы. В селах готовились встретить врага на пороге родного дома, а если остановить не удастся, то лишь затем отступить под защиту крепостных стен. Кто сумеет, понятно.
Рексы, наконец, прекратили на время распри, договорились выставить объединенное войско, взяли под покровительство эти новые земли, отвоеванные у Римской империи, совместно укрепляли замки, перегораживали броды на реках, а отвесные берега укрепляли, готовили там засады.
Каждый поселянин, будь он галлом или франком, знал, что когда весеннее солнце подсушит грязь, и огромное болото Европы подсохнет настолько, что превратится в тысячи мелких болот среди необъятного леса, сразу же с севера покатят новые волны неведомых народов. Франки сами совсем недавно считались здесь неведомыми, но, захватив эти земли и разграбив, быстро осели на землю рядом с местными галлами, научились пахать и сеять, а римские гарнизоны научились жить с ними в мире. Но сейчас надвигались вовсе неведомые, даже названия звучали странно и пугающе: лангобарды, что значит — длиннобородые, остготы, алеманы...
Все надеялись, как вот уже последние двести лет надеялись все оседлые народы, что вот именно сейчас наконец-то остановят эту волну нашествия, и племена перестанут двигаться, как стада зверей, спасающихся от лесного пожара, что уничтожают на пути посевы и сады.
Спустившись в зал, Фарамунд долго сидел у горящего очага, глаза не отрывались от маленьких существ, что передвигались внутри огромных раскаленных углей. Иногда они собирались целыми стаями, словно собирались в набег, но их жизни быстро гасли, как у всех, кто ходит в набеги...