Вдруг Голубин бросается к «дедушке» и говорит, всхлипывая и прижимаясь к его груди:
— Простите нас всех… всех простите… Мы пришли, все пришли… просить простить, пожалуйста, глупые мы все… дурные… смеялись… а вы добрый, добрый.
Старый воспитатель потрясен не меньше мальчиков.
"О, эти мальчики! Золотые у них сердца! Взбалмошные, проказливые, а сердечки — чистые", — думает он.
Мальчики притихли. Только дрова весело потрескивают в печке.
И вот Помидор Иванович говорит:
— Мы пришли, во-первых, за прощеньем, а потом… с просьбою: оставьте двух, трех из нас, хоть меня, Янко и Калмыка… Мы самые крепкие… Оставьте нас у Коленьки вашего… дежурить на ночь… и сейчас вечером… А вы отоспитесь… отдохните… Мы рады послужить вам, Корнил Демьянович…
Старый воспитатель молчал. По лицу его текли слезы радости, гордости за детей.
Так вот они зачем пришли, эти взбалмошные мальчуганы!
Но услуг "славных мальчуганов" Корнил Демьянович все же не может принять. Коле теперь лучше: дело идет на поправку. К тому же инспектор позволил Корнилу Демьяновичу не являться на службу, пока болен мальчик. Значит, днем, пока у больного сидит хозяйка (женщина в платке, которой и принадлежит крошечный домик), он может выспаться и отдохнуть на славу.
Теперь Корнил Демьянович говорит бодро, весело. Старый воспитатель счастлив. Его мальчики — его милые дети — обрадовали его, утешили. Он их понял, понял их золотые сердца.
И он трогательно прощается с детьми. Ему надо к Коле, который там, в их единственной комнатке.
Мальчики высказывают тысячу горячих пожеланий дедушке и внуку. А затем притихшая ватага осторожно, стараясь не стучать и не беспокоить больного Колю, трогается в обратный путь.
По дороге — непредвиденный случай с маленьким Голубиным. Аля Голубин так устал, что буквально едва волочит ноги. Решено посадить Алю на трамвай, благо Счастливчик великодушно предлагает свои двадцать копеек.
Аля после долгих отнекиваний соглашается, садится на трамвай и уезжает.
А остальные двадцать девять мальчиков, уже далеко не с прежней веселостью, но с удвоенной энергией шагают по пустынным улицам…
* * *
— Дзинь! Дзинь! Дзинь!
И еще раз, но уже безостановочно одним сплошным звуком поет колокольчик.
— Дзззззньньнь!
— Батюшки мои! Да это наш маленький барин!
— Счастливчик! Милый! Родной!
Целый град упреков и поцелуев сыплется на Киру: где он был, отчего так поздно? Ездили в гимназию — там нет, бегали, искали по всему городу — тоже нет. Даже в полицию заявлять хотели. Право, даже в полицию.
Бабушка, няня, monsieur Диро, Ляля, Симочка, Аврора Васильевна, Франц — все толпятся вокруг Счастливчика, ощупывают его, точно сомневаясь, он ли это, и желая убедиться, что это он.
Да, это, вне всякого сомнения, он сам!
У бабушки и Ляли веки красные и слезы на глазах.
В дверь из гостиной в столовую виден накрытый к обеду стол. Чистые тарелки, нетронутые салфетки. Как?! Неужели еще не обедали, но ведь уже скоро шесть.
Счастливчику жаль бабушку и Лялю, жаль, что они плакали, жаль, что все голодные из-за него. Он сбивчиво поясняет причину своего отсутствия: как они разыграли «дедушку», как отправились в Галерную Гавань, в домик, где больной Коля в тифу, словом — все, как было.
Слово «тиф» производит неописуемое действие.
— Ребенок в тифу!.. Он был там, где лежит больной тифозный ребенок, — вскрикивает бабушка. — Боже мой! Он заразился! Он наверное заразился! Дитя мое! Как это неосторожно, милое дитя!.. Обтереть его всего одеколоном, дать ему хины, вина, валерьяновых капель, уложить в постель, укутать хорошенько! Проветрить все платье маленького барина. И доктора надо, непременно доктора надо позвать! — приказывает бабушка.
Несколько секунд длится пауза, точно тиф уже здесь, точно Счастливчик приговорен к смерти, точно сейчас решается вопрос — жить ему или умереть.
И вдруг Ляля говорит:
— Но как он попал домой из Галерной Гавани! Ведь это где-то чуть ли не на краю света, а денег у него не было с собой! — рассуждает девочка.
— Да, да! Как ты попал домой? — подхватывают бабушка, няня, Аврора Васильевна, Симочка и monsieur Диро.
Счастливчик точно мгновенно вырастает на целую голову. Он начинает чувствовать себя в положении маленького героя. Его голова приподнимается с заметной гордостью, и он тоном настоящего маленького мужчины заявляет во всеуслышание:
— Пешком! Я шел туда и обратно пешком!
— Ах! — не то вздох, не то вопль отчаяния срывается с уст присутствующих.
Возможно ли! Он, крошка, маленький Счастливчик, чуть ли не десять верст шел пешком!
Бабушке едва не делается дурно.
— И один! Он пришел один оттуда! — говорит бабушка.
Счастливчик бросается к ней, целует:
— Нет, нет, бабушка, не один, милая!.. Я со всем классом шел туда и обратно, а потом… потом до дому меня довел он, Помидор Иванович, — и он указывает на дальний угол прихожей.
Там стоит мальчик, плотный, неуклюжий, с румяными щеками и открытым лицом:
— Это вы привели нашего Киру? — спрашивает Ляля.
— Да нешто он слепенький, чтобы его водить? Скажете тоже! Сам пришел! — отвечает Ваня Курнышов, который по просьбе Счастливчика зашел к нему в гости.
— Вы, вы привели! Знаю! Знаю! О, какой вы славный, хороший мальчик! — говорит Ляля и, внезапно наклонившись к Помидору Ивановичу, звонко чмокает его в щеку.
Ваня Курнышов смущается едва ли не в первый раз в жизни. Он терпеть не может «лизаться», да еще вдобавок с девчонкой. «Девчонки», по мнению Вани, нечто среднее между куклой и магазином модных вещей. Терпеть он, Ваня, не может «девчонок». Что от них можно ожидать хорошего?… Ни побороться с ними, ни в лапту, ни в городки поиграть… А между тем печальные темные глаза, задумчивое лицо и костыли (главное — костыли) оказывают неожиданное действие на Ваню.
"Бедная девочка! Она калека!" И он не обтирает свою щеку, как это проделывается им обыкновенно после поцелуев его сестер, а говорит:
— Что ж такого! Ну, пришли… Десять верст отмахали… И на собственных рысаках… Что ж тут худого, скажите!
— Экая прелесть мальчуган! — говорит Мик-Мик тихонько бабушке. — Оставьте его у себя обедать!
— Но… — возражает бабушка, — я не знаю, из какой он семьи…
— О, уверяю вас, что он не самоед и не скушает всех нас вместо жаркого, — замечает Мик-Мик, — и притом он ведь спас нашего Киру!
— Да, да, он спас нашего Киру, — соглашается бабушка и Помидора Ивановича решено оставить обедать.