Служанка держала перед ней поднос. Хозяйка знаком велела опустить на камни, рот полон, вдвоем ели виноград, груши, смеялись, затем служанка подхватила опустевший поднос и умчалась в дом.
Юная госпожа сидела в кресле над самым краем пруда. Взгляд ее, устремленный в дали, стал рассеянным. В задумчивости она стала еще прекраснее, у Олега перехватило дыхание. Он чувствовал, что вот-вот пойдет ко дну, но даже если бы сумел раскрыть рот, то не позвал бы на помощь.
В голове шумело, он чувствовал, что застыл так, что умирает. Он не услышал шаги и, только когда сверху упала тень, смутно ощутил, что кто-то стоит на краю пруда и смотрит сверху.
Донесся сквозь шум крови в ушах мужской голос:
— Цинция, разве не на что любоваться в саду?.. Ты решила посмотреть, как утонет этот раб?
И ее испуганный голос:
— Раб? Какой раб?.. Ой, там в пруду за корягой мужчина!
Олег с трудом согнал пелену с глаз. На каменном ограждении стоял высокий мужчина, сухощавый, лицо надменное, в глазах привычка повелевать, взгляд подозрительный и оценивающий.
— Ты его не видела?
— Нет, — донесся ее голос. — Что с ним? Почему он... в таком виде?
Мужчина проговорил все еще подозрительно:
— Ты слишком рассеянна. Я человека разгляжу за версту, даже если схоронится в траве или в лесу.
— Ты воин, Семизал!
— Я чародей, — возразил он, но в голосе было самодовольство. — Правда, и среди воинов я не встречал себе равных.
— Семизал, — сказала она, в голосе послышались умоляющие нотки. — За что его так?
Он отмахнулся:
— Не знаю.
— Он утонет?
— Наверняка, — согласился Семизал равнодушно. — Какого-то раба Сосику решил наказать таким образом... Что ж, кто-то бросает в яму к голодным псам, кто-то сажает на кол, а Сосику предпочитает топить, чтобы корни его болотных лилий получали корм из разложившихся трупов. Пойдем в дом?
Она поднялась, легкая и грациозная, как пушинка, большие внимательные глаза не оставляли лица Олега. Он чувствовал ее сострадание, но в ответ не мог даже пошевелить омертвевшими губами.
— Раб совсем замерз, — определил Семизал. — Даже если его сейчас вытащить, он не выживет. У него все застыло внутри.
— Жаль, — прошептала Цинция.
Она подошла к Семизалу, еще раз оглянулась на человека среди коряг и болотных растений. В ее глазах было сострадание, Олег видел, что и Семизал это заметил. Брови чародея-воина сошлись на переносице. Несколько мгновений он изучал бледное лицо обреченного, неожиданно захохотал:
— Он мечтает согреться! Сейчас я ему помогу...
Олег не понимал, что тот задумал, но девушка вдруг вскрикнула возмущенно:
— Семизал, как ты можешь! Да еще при мне!
Он захохотал:
— Это и есть власть!.. Это свобода!
Горячая струя хлестнула Олега по лицу, намочила волосы. Вода перед лицом вскипела, брызги обжигали щеки, ноздри, уши. Ноздри забил зловонный запах крепкой мужской мочи.
Олег жмурился, вонючая горячая струя наконец истощилась, но он не открывал глаз, ибо и сквозь опущенные веки видел, с какой брезгливой жалостью девушка смотрит на него, и без того грязного и жалкого, а теперь еще и опозоренного, над которым надругались настолько подло и мерзко...
— Семизал, ты просто гадок сам...
Хохот звучал могуче, в нем чувствовалась власть, мощь мужчины над женщиной, а значит — и над всем миром:
— Это зависит от того, где находишься... ха-ха!.. Если там, внизу...
Тело Олега пронзила судорога. Он закричал, боль страшная, суставы выворачивало, он чувствовал треск связок, острые ножи вонзились в тело со всех сторон. В животе разгорелся огонь, словно туда насыпали горящих углей, что сжигают внутренности...
Крик был страшен, в нем не осталось ничего человеческого, горло сжимало, он выталкивал ком и не мог протолкнуть, в глазах потемнело от удушья.
Не понимая, что делает, он барахтался, скрылся с головой, вынырнул, снова погрузился, а когда голова его показалась в третий раз, последний, как чувствовал он, пальцы зацепились за твердое, гладкое, покрытое слизью.
Потом его грудь проползла по этому покрытому мхом камню, и он смутно понял, что как-то вытащил себя из пруда, и сейчас лежит на самой кромке, жадно хватая широко раскрытым ртом воздух.
Над ним колыхались две тени, затем мужской хохот начал удаляться. Боль внутри начала утихать, зато все тело встряхнула дрожь. Он снова ощутил, насколько промерз в этом чертовом пруду, насколько все в нем задубело, насколько он жалок и близок к незавидной смерти.
Долгую звенящую тишину наконец разорвали торопливые шаги. Донесся стонущий голос:
— Что ты натворил, что натворил!
Олег с трудом повернул голову. К нему подбежал сгорбленный седой человек, не сразу узнал Сосику, в глазах все еще плыло, дергалось, время от времени застилало, как в снежную бурю.
— Я... я...
Горло не слушалось, а Сосику вскрикнул с горечью:
— Ты все испортил!
— Но я...
— Испортил, — повторил Сосику печально. — Это было последнее испытание... Ты выдержал одиннадцать, но на последнем, двенадцатом... Ты достаточно силен, чтобы почти всегда держать себя в руках, словно ты не могучий полнокровный юноша, а умудренный жизнью старец, но все же то, что так глубоко в тебе сидит, иногда будет прорываться на волю. И тогда...
Он умолк, но по его глазам Олег понял, что тогда добра не жди. Ни окружающим, ни ему самому.
— Ладно, — прошептал он, тело еще сотрясали судороги, зубы жалко лязгали, а руки дергались, как у больного падучей. — Как получилось, так получилось... Только пусть тот Семизал мне не попадается!
Сосику сказал печально:
— Он всего лишь выполнял мои пожелания.
Олег остро взглянул на престарелого мудреца, проглотил слова, что рвались из глотки, сказал только:
— Он выполнял слишком хорошо.
— Он хороший ученик...
— За что и прибью, — сказал Олег, — как только встречу!
Он с трудом распрямил спину, в позвоночнике за-трещало. Он перекосился от боли во всем теле, но удержался в распрямленном облике, когда плечи широки, грудь выпукла, а по рукам видно, что умеют держать не только посох, чтобы отгонять собак.