— Пройдет, — повторил он, но Билл видел, что Грейвс просто бодрится. Старик чувствовал себя довольно скверно.
Они спали, ели, беседовали, потом снова спали… Бездеятельность, к которой Айзенберг привык в своем одиночестве, продолжалась теперь уже вдвоем. Только вот Грейвсу становилось все хуже.
— Доктор, мы должны что-нибудь сделать.
— Что сделать?
— Все, на что мы способны в этой ситуации. То, с чем мы столкнулись, представляет страшную угрозу для всего человечества. Мы не знаем, что сейчас происходит там, внизу, на Земле…
— А почему вы говорите «там, внизу»?
— Они же подняли вас в водяной колонне!
— Да, но я не знаю, куда меня поместили потом! Впрочем, продолжайте. Что вы хотите сказать?
— Мы не знаем, что произошло с человеческой расой. Может быть, огненные шары забирают людей массами, и никто не знает, как с ними бороться. А мы оба что-то знаем о чужаках, мы должны бежать и сообщить всем. От этого может зависеть все будущее. Может быть, есть какой-то способ с ними совладать.
Айзенберг закончил свою речь, и Грейвс молчал так долго, что Биллу показалось, будто он ляпнул какую-то чушь. Но Грейвс был с ним согласен.
— Я думаю, вы правы, Билл. Все это весьма вероятно и накладывает на нас обязанности по отношению ко всем людям. Я знал это задолго до того, как мы попали в эту мышеловку, но у меня не было достаточных оснований поднимать тревогу. Вопрос вот в чем: каким образом мы можем отправить наружу предупреждение?
— Мы должны вырваться!
— О!
— Должен быть какой-нибудь способ.
— Вы можете предложить что-нибудь конкретное?
— Возможно. Мы не смогли найти выход, не смогли найти вход, но он все же должен быть. Нас как-то запихнули сюда, как-то снабжают пищей и водой… Однажды я решил не спать подольше, чтобы посмотреть, каким образом это происходит, но потом заснул…
— Я тоже.
— Но теперь нас двое и мы, наверное, сможем что-нибудь узнать, сменяя друг друга.
— Стоит попробовать, — согласно кивнул Грейвс.
Они не могли расписать свои вахты, просто каждый бодрствовал до тех пор, пока не уставал так, что больше не мог выносить; тогда он будил другого. Но ничего не происходило. Пища подходила к концу, а новой не появлялось. Они тщательно экономили свои водяные шары. Наконец, у них остался только один шар, который они так и не выпили, потому что каждый настаивал, чтобы оставить его другому. А своих неведомых тюремщиков они так и не увидели.
Неизвестно, сколько прошло времени — но, конечно, много, невыносимо много — и Айзенберг забылся в обморочном сне. Его внезапно разбудило прикосновение. Он вскочил и непонимающе заморгал спросонья.
— Кто? Что? Что случилось?
— Я, должно быть, задремал, — подавленно сказал Грейвс. — Мне очень жаль, Билл.
Айзенберг посмотрел туда, куда указывал Грейвс.
У них снова была пища и вода.
Они не стали возобновлять эксперимент — было совершенно ясно, что тюремщики не собирались вручать им ключ от камеры, они, несомненно, были достаточно разумны, чтобы поймать их на такую простую хитрость. Кроме того, Грейвс был явно болен, и Айзенберг не отважился предложить ему долгую и изнуряющую голодовку.
С другой стороны, сами они не могли найти ключ к своей камере. Голый человек — весьма беспомощное существо. Если у него нет никакого материала, чтобы изготовить инструменты, он мало что может. Айзенберг поменял бы свою бессмертную душу на алмазный бур, ацетиленовый резак или даже на старое ржавое зубило — без инструментов у него были такие же шансы на освобождение, как у двух его золотых рыбок, Клео и Патры, на бегство из аквариума.
— Доктор.
— Да, сынок?
— Мы взялись за дело не с того конца. Мы знаем, что существуют неизвестные разумные существа и должны попытаться установить с ними контакт, а не планировать бегство.
— А как?
— Не знаю, но должен же быть способ.
Но если даже такой способ и был, они не могли извлечь его из своих мозгов. Даже если Билл считал, что тюремщики могут видеть и слышать своих пленников — как он мог передать им какую-то информацию? Словами или жестами? Могли ли эти «не люди» — безразлично, насколько они разумны — вообще понять символы человеческой речи без связи, без культурного фона, без картинок и таблиц? Ведь человеческая раса, при более благоприятных обстоятельствах совершенно беспомощна, когда речь заходит о языке других животных.
Что он должен делать, чтобы привлечь их внимание, вызвать у них интерес? Процитировать речь Линкольна в Геттисберге или фрагмент таблицы умножения? Или, если использовать жесты — будет ли язык глухонемых значить больше, чем семафорная азбука?
— Доктор!
— Что, Билл? — Грейвсу, по-видимому, стало хуже — в последние «дни» он почти не разговаривал.
— Почему мы здесь? Где-то в глубине сознания у меня все время гнездится чувство, что нас доставили сюда зачем-то. Чтобы сделать с нами что-то, или попытаться допросить. Но едва ли можно предсказать, каким образом они это сделают.
— Да, непохоже.
— Почему же тогда мы здесь? Для чего они нас кормят?
Грейвс долго молчал, потом ответил:
— Я думаю, они ждут, что мы будем размножаться.
— Что?!
Грейвс пожал плечами.
— Это же смешно!
— Конечно, но откуда им это знать?
— Но они же разумны?
Грейвс впервые за все «дни» усмехнулся:
— Вы знаете стишок Роланда Янга о Фло?
«Вот странный зверек под названием Фло.
Где Он, где Она, не знает никто.
Это известно Ей и Ему.
А прочим знать ни к чему».
Так что видимые различия между мужчинами и женщинами едва ли имеют какое-либо значение для кого-нибудь, кроме самих мужчин и женщин.
Айзенберг нашел эти мысли отвратительными и отбросил их.
— Послушайте, доктор! Даже самое поверхностное изучение должно показать неизвестным, что человеческий род делится на два пола. Мы же не первые, кого они изучают!
— Может быть, они нас даже не изучают.
— Что, извините?
— Возможно, мы — нечто вроде декоративных рыбок.
Декоративные рыбки. Этого Билл Айзенберг не ожидал. Такого просто не могло быть. Декоративные рыбки! Он считал себя и Грейвса военнопленными или, худо-бедно, подопытными животными для научных целей, но декоративные рыбки…!
— Я знаю, что вы чувствуете, — сказал Грейвс, увидев лицо Айзенберга. — С вашей точки зрения, которая ставит человека во главе всего, это кажется унизительным. Но и такое возможно. Теперь я хочу рассказать вам мою теорию о неизвестных и об их отношении к человеческой расе. До сих пор я этого не делал, ведь это чистая фантазия, почти бездоказательная. Но эта теория объясняет многие непонятные факты. Я думаю, что неизвестные едва ли сознают существование людей, поэтому не заботятся о них и не интересуются ими.