В общем, повезло Ирке, да не просто так, а потому, что умная. Одно плохо, сосунок-то за спиной опять помер.
Григорий Петрович Русов почти не спал и совсем потерял аппетит. Он похудел, побледнел, у него повысилось кровяное давление и начались головные боли, чего прежде не случалось. Победа стоит дорого, особенно политическая победа. За губернаторский пост приходится платить, как говорится, натурой. Здоровьем своим, нервами.
До инаугурации оставался всего день. Он хотел провести этот день вдвоем с женой, уехать в охотничий домик, благо погода стояла отличная, первое майское солнышко согревало тайгу, а комариный сезон еще не начался. Самое золотое время, чтобы отдохнуть на природе.
Но Вероника Сергеевна, вопреки его настойчивым просьбам, не могла отменить прием больных. Она была настолько не права, что Григорий Петрович решил обидеться всерьез. Уехал в охотничий домик без жены и вызвал туда к себе массажистку Риту, беленькую, крепенькую, как наливное яблочко.
Вероника Сергеевна вела прием больных. Все шло как обычно. Но в начале третьего в кабинет влетела лохматая, немытая девчонка в белом халате, который висел мешком на тощей крошечной фигурке, и прямо с порога кинулась Веронике Сергеевне на шею, приговаривая:
– Ника, Господи, наконец-то! Ты здесь как в танке, у больницы охрана, мне пришлось перелезать через забор, потом я пряталась в какой-то чертовой прачечной, это ужас, а не город! Прямо как в фильме «Город Зеро»! Ну-ка дай на тебя посмотреть! Выглядишь классно, совсем не изменилась.
Сестра и фельдшер, находившиеся в кабинете, дружно повыскакивали из-за своих столов, готовые дать отпор незваной хулиганке.
– Нам надо поговорить наедине, очень срочно – зашептала девочка Нике на ухо, крепко обнимая ее при этом, так, что невозможно было разглядеть лицо.
Ника, опомнившись, мягко отстранилась и все равно не сразу узнала Зинулю Резникову, свою школьную подругу. Сначала она заметила, что перед ней вовсе не девочка-подросток, а взрослая, изрядно потасканная женщина, просто очень маленькая и худенькая. И, только вглядевшись, узнала яркую голубизну все еще восторженных глаз, вздернутый тонкий носик округлый упрямый лоб под поредевшей, слипшейся желтой челкой.
Они не виделись лет восемь, и все равно трудно было представить, что человек мог так измениться.
– Никитка погиб, – сказала Зинуля еле слышно. – Я, собственно, из-за этого тебя нашла, – она покосилась на фельдшера и сестру, – слушай, пойдем куда-нибудь. Ты ведь в три заканчиваешь. Помянем Никитку и поговорим.
– Как погиб? Когда? – Ника отступила на шаг и глядела на Зинулю с какой-то странной застывшей улыбкой. На самом деле это была скорее гримаса, как будто человека очень больно ударили, причем совершенно неожиданно, и он еще ничего не успел понять, но уже чувствует жуткую, не правдоподобную боль.
– Три дня назад. Он временно жил у меня. Был пожар. Нашли обгоревший труп. Похороны только в среду. Родители в Вашингтоне, вот поэтому и не хоронят, ждут их.
– У тебя? Обгоревший труп? А почему решили, что это Никита? – спросила Ника тусклым равнодушным голосом.
– Пойдем отсюда, – ответила Зинуля, – я все тебе расскажу. Но только не к тебе домой, – добавила она еле слышно. Нам надо поговорить строго наедине. Понимаешь?
Ника не спросила, почему нельзя домой, не села вместе с Зинулей в черный «Мерседес», который ждал у ворот больницы. Она даже не стала выходить через ворота, чтобы не показываться на глаза ни шоферу, ни охране. Сообщив фельдшеру и сестре, что вернется минут через двадцать, она покинула больничный сад вместе с Зинулей через дырку в заборе.
* * *
«Ох какая замечательная сцена, первая леди города вылезает через дыру в заборе. Жаль, нет видеокамеры или хотя бы фотоаппарата. Осторожно, мадам, не порвите колготки, здесь гвоздик. Ловко, ловко, ничего не скажешь. Да вы бледная какая, краше в гроб кладут. А подружка-то наша, умница. Прыг-скок, и готово. Шустрая, исполнительная. Спасибо ей, птичке. Прилетела, насвистела… Больно вам, Вероника Сергеевна? Вижу, еще как больно! Ничего, придется потерпеть. Все только начинается. Вы уж простите, придется потерпеть и пострадать. В этом нет ничего плохого. Это справедливо и благородно – страдать за правду. За мою правду. У вас она совсем другая. Вы привыкли врать самой себе. Я отучу вас от этой дурной привычки. В вашем мире, в мире так называемых нормальных здоровых людей, все врут. Себе, другим, близким и чужим, налоговой инспекции и Господу Богу…»
– Мадам, подайте, Христа ради, убогому инвалиду…
Ника вздрогнула и посмотрела вниз. На нее пахнуло нестерпимой вонью. У больничного забора сидел нищий. Он был пристегнут ремнями к маленькой плоской тележке на четырех колесиках. Безногий обрубок.
Черное, как будто закопченное, лицо. Красные, глубоко запавшие глаза. Густая щетина. На голове какие-то обмотки, то ли остатки почерневшего бинта, то ли женский платок. Дрожащая, замотанная грязной тряпкой рука тянулась вверх. Ника вытащила мелочь из кармана плаща и положила в эту руку.
– Если будете так сидеть, в самом деле лишитесь ног рано или поздно, – быстро проговорила она, – не советую…
– Наше вам спасибочки, – прошамкал нищий и скинул монету в облезлую ушанку у своей тележки.
– Слушай, ты чего, всех бомжей консультируешь? – усмехнулась Зинуля. – Мало тебе больницы?
– А, это машинально, – ответила Ника, – врачебная привычка.
– Так он что, правда с ногами? – Зинуля оглянулась на нищего, который уже улепетывал на своей каталке, ловко отталкиваясь обезьяньими длинными руками.
– Конечно, – рассеянно кивнула Ника, – он их поджимает, стягивает ремнями. Нарушается кровообращение. Ладно, Бог с ним. Куда мы с тобой пойдем? Ко мне домой ты не хочешь. А больше здесь некуда. Гриша победил на выборах. Завтра инаугурация. В этом городе меня каждая собака знает в лицо.
– Есть одно местечко, – произнесла Зинуля и весело подмигнула, – грязное, уютное и спокойное. Там тебя точно никто не узнает. Там никто ни на кого не смотрит.
– Ты что, бывала здесь раньше? – удивилась Ника.
– Нет. Никогда. Я прилетела вчера вечером. Но у меня нюх на всякие грязные уютные местечки.
Это была пельменная за вокзальной площадью. Чудом сохранившаяся «стекляшка» образца поздних семидесятых. Казалось, с семидесятых здесь ни разу не мыли стеклянные стены. Кому принадлежало это странное заведение, памятник благословенного советского «общепита», как умудрилось оно выжить в центре губернской столицы, поделенной на сферы бандитского влияния, оставалось загадкой.