– Да что ты говоришь! Ужас какой! В милиции была? У меня есть знакомый гаишник, надо дать хорошую взятку, тогда найдут, – тараторила дама.
Они бежали по длинному пыльному полутемному коридору, уставленному огромными кусками разрисованного картона. Мимо проносились люди в гриме, в странных костюмах. Катя сунула Дубровину в руку какие-то смятые бумажки и тут же исчезла за дверью гримуборной.
Противный радиоголос сообщил:
– Внимание! Третий звонок! Артистов прошу на сцену.
Паша разжал кулак. Так и есть, деньги. Несколько десятитысячных купюр. Отличный повод, чтобы дождаться после спектакля… – Пойдемте, – кивнула дама.
Через минуту он оказался в небольшом, полном зрительном зале. Место с краю, в третьем ряду, было чуть ли не единственным свободным. Свет уже погас, живой оркестр играл увертюру. Это была незнакомая модерновая музыка, от которой у Паши сразу заболела голова.
– Подождите! – Он схватил полную даму за руку. – Где мне найти Катю после спектакля?
– У служебного входа, – сердито прошептала дама и убежала.
Павел взглянул на сцену. Там не было никакого занавеса, просто черная пустота и в центре – высвеченное прожектором бесформенное сооружение из фольги и проволоки. Вой оркестра нарастал, сделался невыносимым. На сцене, рядом с непонятной проволочной конструкцией, появились два молодых человека в черных трико. Видны были только белые лица и кисти рук.
Скрипичное соло заскрипело, взвизгнуло, сцена вспыхнула ослепительным светом. У Паши заслезились глаза, и ему стало жалко артистов, которые должны под такую музыку, при таком гадком освещении исполнять еще более гадкие танцы.
Катю танцевала ведущую партию, летала по сцене в синих блестящих лохмотьях, с распущенными волосами. Нет, он сразу понял: танцует она отлично. Но сам балет показался ему ужасным. Он так и не разобрал, в чем там дело, что хотели сказать люди, создавшие это действо. Ведь много народу трудилось – композитор, балетмейстер, художник. А был еще некий изначальный сюжет, либретто, и его тоже кто-то сочинял. Интересно, о чем думали все эти вдохновенные творцы? Искренне пытались поведать миру нечто или сознательно куражились над будущим зрителем?
Он не сумел досидеть до конца, отправился к служебному входу. Ждать пришлось довольно долго. Внутрь его не пустила охрана. В машину он сесть не рискнул, мог запросто не заметить в темноте, как Катя выйдет. Дождь все не кончался, и он вымок насквозь, стоя на улице.
Она ничуть не удивилась, увидев его у служебного входа, Паше показалось, она даже обрадовалась.
– Я хочу вернуть вам деньги, – сказал он.
– Ни в коем случае! – Она отстранила его руку. От прикосновения ее легких пальцев у него пересохло во рту.
– Пойдемте куда-нибудь, поужинаем вместе, – произнес он быстро и подумал: «Если она откажется, ничего страшного, я все равно теперь буду ходить на каждый спектакль, буду сидеть на этих отвратительных балетах, а потом ждать ее у служебного входа».
– Хорошо, – неожиданно легко согласилась Катя, – пойдемте. Мне интересно поговорить с человеком, который терпеть не может балет и впервые в жизни попал на спектакль, да еще постмодернистский. Здесь есть замечательный маленький ресторан, в двух шагах от театра. Мы дойдем пешком, машину лучше оставить во дворе, наши охранники присмотрят. Знаете, я до сих пор не могу поверить, что мою угнали. Глупо страдать из-за этого. Беда не смертельная, и все-таки. Может, найдут, как вам кажется?
– Если не найдут, я буду вас возить, – выпалил Дубровин.
– Спасибо, – улыбнулась она, – но до личного шофера я еще не дозрела. Я хорошая балерина, довольно известная, однако пока не звезда мирового масштаба.
Кто-то в театре одолжил ей большой черный зонтик. Несколько кварталов до ресторана они шли рядом под одним зонтиком.
Когда сели за столик, она спохватилась:
– Я ведь даже не спросила, как вас зовут.
Он представился, церемонно встав со стула. Катя протянула ему руку. Он поцеловал прохладные пальчики, заметил, что на них нет никакого маникюра, ногти аккуратно подстрижены. Разумеется, а как же иначе? Он ведь терпеть не может, когда у женщины длинные накрашенные ногти.
Вообще все в ней было именно так, как ему хотелось. Прическа, одежда, духи, легкий макияж. Ничего лишнего. Если бы еще не этот идиотский балет… Павел с удивлением узнал, что балет поставлен по пьесе какого-то ужасно популярного современного драматурга, лауреата нескольких международных премий, литературных и театральных.
– Это постмодернизм в чистом виде, – объясняла Катя, – я сама, честно говоря, не выношу его ни в музыке, ни в литературе, а в балете – тем более. Но в репертуаре театра должна быть пара-тройка экзотических монстров. Хотя многие считают, именно это и есть настоящее искусство… – Я люблю классику, – сказал Павел.
– Тогда я приглашу вас на «Жизель».
– Да, пожалуйста, пригласите меня на «Жизель», и вообще я бы хотел посмотреть все спектакли, в которых вы танцуете.
– Неужели? Но вы ведь терпеть не можете балет.
– Теперь я стану балетоманом. Уже стал.
Они долго спорили, кто расплатится за ужин. Официант снисходительно усмехался. Наконец Паша победил. Катя со вздохом убрала в сумочку свою кредитку.
– Зря вы так. Для меня это копейки, – сказала она.
– Можно, я приглашу вас в гости? – спросил он, когда они опять оказались в машине.
Дубровин понимал, что для первого дня знакомства ведет себя чересчур навязчиво, но ничего не мог поделать. Она, разумеется, вежливо отказалась.
– Спасибо, как-нибудь в другой раз. Я очень устала, и меня ждет муж.
– Муж? – ошалело переспросил он. – Какой муж? Да, конечно, он ведь не спрашивал, а она не сочла нужным с самого начала сообщить, что замужем.
– Настоящий, живой и законный, – рассмеялась Катя.
– А дети?
– Детей пока нет.
Она не поинтересовалась, женат ли он, есть ли у него дети. Она как бы давала понять, что этим вечером все должно закончиться, не начавшись. Они никто друг другу, просто случайные знакомые. Ну, поужинали вместе, мило поболтали. И привет.
«Ты ошибаешься, счастье мое. Ты теперь никуда не денешься от меня. Я не попрошу у тебя номер телефона, даже не напомню, что ты собиралась пригласить меня на „Жизель“. Я больше ничего такого не ляпну. Но это только начало, это наш первый вечер, их будет еще очень много, и вечеров, и ночей. Никакому мужу и вообще никому на свете я тебя не отдам», – спокойно думал Дубровин.