— А ты говоришь, «приснилось»! — улыбнулся Ваня.
— Мы там были, Анюта, — убежденно кивнул Саша, — были.
— А помнишь, — засмеялся Ваня, — как ты жадничала и не хотела жертвовать свой браслет на благое дело? Представляешь, насколько эти колечки, — он показал на перстни, — дороже, чем твоя оставленная в средневековье бижутерия.
— Какой ты меркантильный! — картинно возмутилась Аня. — Дело не в деньгах. Ценность этих вещей в том, что они — частичка другого мира. А для нас — еще и память…
— Да, память, это точно… — Ваня сжал крепче рукоять меча и затравленно огляделся, словно готовился отбить внезапную атаку ночных разбойников. Однако вокруг было по-прежнему пусто и тихо.
— Господин Ветров, — повернулся он к другу Сашке, — пожалуйста, достаньте из сумки ещё один презент от Аниного средневекового обожателя.
— На, Ань, возьми, — Саша протянул девушке великолепную деревянную шкатулку, украшенную искусной резьбой и самоцветными камнями.
— А ну-ка посмотрим, что там внутри? — начал дурачиться Ваня. — Целых восемь веков ты так и не давала нам прикоснуться к этой тайне.
Девушка бережно взяла шкатулку из рук Саши и медленно открыла её, не реагируя на шутки. Ребята нерешительно придвинулись и вытянули шеи, пытаясь заглянуть внутрь загадочной коробочки, но откинутая крышка мешала им сделать это. Аня все так же медленно, не говоря ни слова, повернула шкатулку к друзьям…
Там лежала роскошная красная роза, немного увядшая, но по-прежнему удивительная в своем совершенстве. Благородная и печальная красота засыхающего цветка напоминала о бренности земного бытия, о том, что счастье мимолетно, а жизнь быстротечна, но все равно прекрасна. Ане вдруг показалось, что она прикоснулась к какому-то таинству. Этот волшебный цветок, прорвавшийся сквозь века вместе с нею, был яркой, живой — да, все еще живой! — иллюстрацией к древней истине: «Любовь сильнее смерти».
Оболенский, увидев розу, скривился в иронической усмешке и, конечно же, не удержался. Хорошо еще, что изо всех способов комментария он выбрал именно этот: цитаты из Пушкина имелись у Вани на все случаи жизни.
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге, вижу я;
И вот уже мечтою странной
Душа наполнилась моя:
Где цвёл? Когда? Какой весною?
И долго ль цвёл? И сорван кем:
Чужой, знакомой ли рукою?
И положён сюда зачем?
На память нежного ль свиданья,
Или разлуки роковой,
Иль одинокого гулянья
В тиши полей, в тени лесной?
И жив ли тот, и та — жива ли?
И нынче где их уголок?
Или уже они увяли,
Как сей неведомый цветок?
Саша посмотрел на друга с осуждением:
— Последнюю строфу можно было и не читать.
— А что такого? Это же Пушкин.
— Я понимаю. Но зачем о грустном?.. И потом, Аня-то сама определенно ещё жива и совсем не собирается увядать, «как сей неведомый цветок». Дурак ты, Ванька.
— Ну, извини, — с неумеренной аффектацией сказал Ваня, обращаясь непонятно к кому и то ли продолжая дурачиться, то ли действительно прося прощения.
— А я не обижаюсь, — улыбнулась Аня. — Наоборот, мне очень понравилось. Было так здорово: красная роза, Пушкин и это ночное небо над головой… Смотрите, ребята, какие там звезды.
Саша и Ваня подняли головы и обнаружили, что осеннее небо в эту ясную ночь усыпано такими яркими белыми, голубыми, зеленоватыми, золотистыми искорками, что даже извечное зарево большого города не сумело их погасить.
Аня закрыла шкатулку и тихо добавила:
— Знаете, ребята, к какому выводу я пришла? Смысл жизни не в том, чего ты достиг, а в том, от чего отказался.
— Вывод парадоксальный и очень грустный, — констатировал Саша. — С такой философией придется уходить в монастырь. Да ты не переживай так, Анюта, — решил он успокоить её. — Пройдёт время, и все забудется, кроме хорошего. Это правда, что время лечит.
— Может быть, — ответила она. — Но ты говоришь, словно старик. Откуда ты знаешь, как лечит время?
— Я так думаю, — растерялся Саша. — Мне кажется, что это правда.
По ту сторону улицы неожиданно громко и пронзительно заорала чья-то автомобильная сигнализация. Все трое вздрогнули, и Ваня первым вернулся с небес на землю.
— Послушайте, пора отсюда сваливать. Вам не кажется? И еще. Что мы будем делать с этим средневековым мечом?
— Оставишь себе на память. О прошлой жизни, — буркнул Саша. — Меч точно не завянет.
— Да погоди ты, «на память»! Его ещё до дома донести надо…
«Верно, пора идти домой», — пронеслось в голове у Ани, но каким-то вторым, третьим планом, на первом месте по значимости стоял другой вопрос: «Почему этот Ванька всё время норовит меня поддеть? Раньше он таким не был. А Саша… в общем, тоже… Но нет, он всё-таки молодец. Всегда меня защищает».
— Эй, — сказал вдруг Саша, — знаете, сколько сейчас времени?
Ваня посмотрел на левое запястье и радостно крикнул:
— Чуваки, у меня часы заработали! Классно! И мобила — тоже! — он уже давил на все кнопки. — Та-а-ак, это родаки звонили, а это Глебушка Метёлкин. Звуковую мессагу наговорил. Круто.
— Ненавижу автоответчики, — заметил Саша. — Полный отстой, тем более в мобиле.
— Не согласен. По-моему, рульная вещь…
— Слушайте, ребята! — прервала Аня их диалог. — Мы же договаривались: общаемся без жаргона. Сами говорили, что это интересный эксперимент.
— Ну, извини, — сказал Ваня второй раз за десять минут. — Александр Валентинович, разрешите обращаться к вам отныне исключительно на великом и могучем русскому языка.
— Не смешно, — поморщилась Аня.
— Ты не сердись, Анют, это мы от избытка чувств, — пояснил Саша. И вдруг добавил после паузы: — Не звони никому, Ванька. Погоди. Давай сначала решим, что делать будем.
Действительно, это было какое-то безумие, общее помешательство. Вернуться из средневековья назад целыми и невредимыми с исправной машиной времени в руках и даже с трофеями, и вместо того, чтобы сразу уйти в безопасное, надежное место, где всё и обдумать, обсудить; вместо того чтоб сориентироваться во времени и позвонить родителям, которые уже, наверняка, беспокоились — вместо всего этого они добрых полчаса стоят на развалинах старого дома, читают стихи, философствуют о любви и смерти, любуются звёздами, наконец, мило беседуют о мобильных телефонах и, прости, Господи, о жаргоне в русском языке!
— Ребята, — решительно заявил Саша на правах старшего, — отсюда действительно пора сва… то есть уходить. Развалины эти действуют, откровенно говоря, удручающе. Вот только как мы пойдём с мечом по городу? В милицию не заберут?