— Но это же то, чего вы и хотели, или я ошибаюсь? Вы говорили, что я должна попытаться подружиться с вами, узнать побольше о вас.
— Не таким образом, — запинаясь, выдавил он из себя. — Это некорректно.
Она протянула к нему руку — Святой Боже, что ты делаешь? — но он отступил еще на шаг, и тогда она снова опустила свою руку. Он нервно улыбнулся.
— Мы увидимся завтра за завтраком, — и, обходя ее стороной, словно у нее было какое-то заразное заболевание, он добавил: — Не беспокойтесь больше из-за моей матери.
Она непонимающе смотрела ему вслед, а он удалялся, ни разу не оглянувшись. Из всей путаницы в ее голове постепенно выкристаллизовался вопрос:
«Что, черт побери, он имел в виду?»
Не понадобятся ли для ответа на этот вопрос действительно какие-то сверхспособности?
* * *
Сендрин упала на кровать и, погрузившись в свои мысли, смотрела вверх, на бирюзовый балдахин. Свет от единственной свечи, стоящей на ночном столике, падал на ткань, которая подрагивала, словно сверкающая мембрана. В какое-то мгновение ей захотелось лежать сейчас на свежем воздухе и смотреть на звезды. Иногда было полезно потеряться в бесконечности вселенной; иногда это позволяло забыть обо всех своих заботах.
Раньше, в их тесной мансарде, зажатой между бременскими фронтонами, ей достаточно было в такие моменты всего лишь открыть люк в крыше. Комната была расположена достаточно высоко над уличными фонарями, чтобы иметь возможность наблюдать небесные тела во всем их великолепии. Элиас никогда не мог оценить их очарования, но однажды он принес Сендрин свежеотпечатанную звездную карту размером с обеденный стол, стоящий рядом с печью. Она предполагала, что он где-то украл ее, но благоразумно не спрашивала об этом. Вместо этого она с воодушевлением начала изучать созвездия, которые были обозначены на карте тонкими светлыми линиями. Иногда они казались ей частями лабиринта. Однажды они с Элиасом полночи провели за обсуждением того, какой длины должна быть нить, если натянуть ее от входа этого лабиринта до выхода. Они могли часами говорить друг с другом о таком вздоре, все глубже зарываясь при этом в самые абсурдные предположения, до тех пор, пока они уже не могли вспомнить, с чего, собственно, началась их беседа. Они много смеялись в те времена, бывая вместе.
Теперь она тосковала, потому что вынуждена была лежать одна под шелковым балдахином. Она и Элиас с детства спали в одной кровати, что в бедных семьях ни в коем случае не считалось чем-нибудь необычным: Сендрин знала, что в одной семье в их доме братья и сестры вчетвером спали на одном матрасе, так как у родителей, простых рабочих с фабрики рыбной муки, не было денег для приобретения дополнительных постелей.
Близкие отношения с Элиасом были утешением для Сендрин в те времена, когда они не знали, чем им на следующий день заплатить за еду. Позже, когда Элиас начал свою карьеру в торговом доме и их финансовое положение упрочилось, для нее давно уже стало обычным засыпать у него на руке. Для него она по-прежнему оставалась маленькой сестричкой, которую нужно было окружать заботой и оберегать, и так как не было больше никого, кто смог бы принять на себя эти обязанности, то для обоих такие отношения казались единственно возможными. Они не стеснялись друг друга, между ними не было никаких тайн. Тем большее потрясение испытала Сендрин, когда Элиас поставил ее перед фактом, объявив о своей предстоящей эмиграции.
Она должна была признаться, что в течение нескольких месяцев ее пребывания в Африке мысли об Элиасе все больше отступали на задний план. Конечно, она подавала письменное прошение о помощи в розыске брата в службу губернатора, но не получила никакого ответа. Затем она пыталась сделать это через почтамт, но снова так же безуспешно.
Никто, кажется, не мог ей помочь.
Сендрин вздрогнула от страха, когда за ее окном вдруг раздался дикий визг. Замерев, она загасила свечу и после некоторого промедления вскочила с кровати. В полной темноте она вышла в эркер и выглянула наружу. Ветер дул с запада и отгонял потоки дождя от дома. Хотя стекла оставались почти сухими, она ничего не могла разглядеть во мраке ночи.
Визг послышался еще раз, на этот раз гораздо дальше, но теперь она поняла, что это за звуки. Там, снаружи, вокруг дома бродили гиены в поисках падали.
Несколько темных теней скользили по лугу, но, возможно, это были всего лишь тени акаций, колышущихся на ветру. Невозможно было сказать с уверенностью, что же именно она видела. Через некоторое время, когда глаза Сендрин немного привыкли к темноте, она не обнаружила на лугу никаких гиен. Там не было ничего, кроме исхлестанной дождем высокой — по колено — травы.
Не хватало только сойти с ума, — поругала она себя мысленно. Суеверия туземцев уже влияют на тебя; скоро ты поверишь и в человека-гиену, и в перемещения духа шаманов, и в то, что сама являешься шаманкой.
От этой мысли прошла гусиная кожа, которой она покрылась при крике гиен. Она видела в сумерках перед своими окнами много разных хищников с тех пор, как приехала сюда почти десять месяцев тому назад, и было бы нелепо именно сегодня из-за этого потерять самообладание.
Но, возможно, в гораздо большей степени в ее смятении на самом деле были виноваты вовсе не гиены, а то, что сказал ей Адриан. И то, что говорил этот Кваббо. Вероятно, из-за всего этого она и сама постепенно начинала верить в такие вещи.
Конечно, это было смешно. И конечно же, в действительности она вовсе так не думала. По крайней мере, она внушала себе это снова и снова.
Мировосприятие Кваббо было частью совершенно чуждой ей культуры. То, что он говорил и думал, могло быть правдой лишь с его точки зрения. Но Сендрин смотрела на эти вещи глазами современной просвещенной жительницы Европы. Как он мог требовать, чтобы она приняла то, что он считал правдой?
Нет, рассуждения Кваббо не были проблемой для нее. Проблема заключалась в Адриане. Он не был африканцем. Конечно, он родился здесь, но получил воспитание европейца. Если на всем Юго-Западе и нашелся бы человек, которому она могла бы доверять, то это был бы именно Адриан. И вовсе не на основании того, что он делал или говорил; дело было скорее в его сущности, его энергетике, в чем-то, что было в нем главным и чему она, однако, не могла дать названия. Она не могла подобрать для этого нужного слова, и было абсолютно безнадежным делом пытаться его найти. Вопреки всем странностям, присущим ему, вопреки его загадочному появлению у термитника и его таинственным поездкам в Виндхук, она чувствовала, что он был на ее стороне.
И именно он настаивал на том, что она… Да что она, собственно? Что она может читать мысли? Или что она может поставить себя на место любой вещи, просто наблюдая за ней? Или что она обладает властью африканских шаманов?
Возможно, как раз это и было ошибкой, которую она постоянно совершала. Африканский шаман. Если бы ей удалось избавиться от представления, что эти способности тесно взаимосвязаны с континентом, на котором она находилась, с землей, на которой она стояла, с песком, солнцем, бесконечной пустыней, тогда, возможно, она бы лучше поняла, что с ней происходит. По крайней мере, настолько, что смогла бы попытаться использовать эти способности, приписываемые ей Кваббо и Адрианом, не накладывая никаких ограничений и не замыкаясь в рамки разума. Просто надо быть открытой, готовой принять новые знания, позволяющие изменить ее представления о мире.