Знаком предложив мне следовать за собою, хозяин провел меня в освещенную свечами комнатушку с массивными открытыми балками на низком потолке, скудно обставленную потемневшей от времени чопорной мебелью семнадцатого века. Вся комната была олицетворением прошлого; ни одна деталь не была упущена. Здесь была и разверстая пасть очага, и прялка, у которой спиной ко мне сидела согбенная старушка в широком капоте и огромной шляпе с полями. Несмотря на праздничный день, она молча пряла свою пряжу. В воздухе ощущалась какая-то непонятная сырость, и я подивился тому, что в очаге не горел огонь. Слева от меня, напротив ряда занавешенных оконец, стояла скамья, повернутая ко мне высокой спинкой; мне показалось, что на ней кто-то сидит, но я не был в этом уверен. Обстановка подействовала на меня угнетающе, и я вновь ощутил давешний безотчетный страх. Более того, страх этот усилился, и причиной этому было именно то, что лишь недавно его заглушило: я имею в виду доброе лицо старика, ибо чем дольше я в него всматривался, тем более меня ужасала сама доброта его. Неподвижные, застывшие зрачки, кожа белая, как воск… Внезапно я понял, что это вовсе не лицо, а маска, дьявольски искусная маска. И еще меня поразило то, что старик был в перчатках. Трясущимися руками он снова нацарапал что-то на табличке. Я прочел: в очень вежливой форме мне предлагалось немного подождать, прежде чем меня отведут к месту праздника.
Указав на стул, стол и стопку книг, хозяин удалился. Усевшись, я принялся рассматривать книги; это были старинные, почтенные фолианты, в том числе совершенно дикие Чудеса науки старины Морристера, кошмарный Saducimus Triumphatis Джозефа Глэнвиля, изданный в 1681 году, шокирующая Daemonolatreia Ремигия, напечатанная в 1595 году в Лионе и, наконец, самый жуткий из вышеперечисленных, чудовищный и непотребный Некрономикон безумного араба Абдула Аль Хазреда в запрещенном переводе на латинский Олауса Вормия; я ни разу не видал этой книги, но слышал о ней самые ужасные вещи. Со мной не вступали в разговор, тишина нарушалась лишь скрипом уличных вывесок, колеблемых ветром, да мерным жужжанием прялки, у которой сидела старушка в шляпе с полями козырьком и все пряла и пряла свою бесконечную пряжу. И комната, и книги, и хозяева дома, словом, все вокруг действовало на меня угнетающе, вселяло безотчетную тревогу, но я должен был исполнить завет отцов и принять участие в этих странных торжествах, с какими бы неожиданностями мне ни пришлось столкнуться. Поэтому я взял себя в руки и принялся за чтение. Вскоре моим существом всецело, до дрожи, завладело одно место в этом проклятом Некрономиконе , где высказывалась одна мысль и приводилась одна легенда и та, и другая настолько жуткие, что противоречили здравому рассудку и не укладывались в голову. В конце концов, я бросил книгу, не дочитав страницы, поскольку мне почудилось, будто я слышу, как закрывается одно из окон напротив скамьи стало быть, оно прежде было тихо отворено? Затем послышался какой-то шум, совсем не похожий на звук хозяйкиной прялки. Впрочем, здесь я мог и ошибиться, потому что старуха работала очень энергично, а еще прежде раздался бой старинных часов. Что бы там ни было, но с этого момента у меня пропало ощущение, будто на скамье кто-то сидит, и я снова погрузился в чтение, трепеща над каждым словом, а потом в комнату вернулся хозяин. Он был одет в широкую старинную мантию и опустился на ту самую скамью, так что теперь мне его не было видно. Да, ожидание было не из приятных, и нечестивая книга в моих руках делала его неприятным вдвойне. Но вот пробило одиннадцать, старик встал, скользнул к громоздкому резному сундуку в углу комнаты и вынул из него два плаща с капюшонами. Один из них он надел на себя, другим облек свою хозяйку, которая, наконец-то оставила свое монотонное занятие. Затем они оба направились к выходу; старуха ковыляла, прихрамывая, а хозяин захватил с собой ту самую книгу, которую я читал, дал мне знак следовать за ним и натянул капюшон на свое неподвижное лицо-маску.
Мы шли по безлунным извилистым улочкам этого древнего, невообразимо древнего города; мы шли, а в занавешенных окошках один за другим гасли огоньки, и Сириус, смеясь, глядел на то, как множество фигур в рясах с капюшонами безмолвно выходили из всех домов, образуя то тут, то там жуткие процессии, которые шествовали по улицам города, минуя скрипучие вывески и допотопные фронтоны, соломенние крыши и ромбовидные окошки; пробирались цепочками, по крутым переулкам с навалившимися друг на друга скособоченными и полуразрушенными зданиями; скользили через проходные дворы и церковные дворики; и фонари их, качаясь, сливались в леденящие душу шаткие созвездия. Среди этих бесшумных толп двигался и я вслед за своим безмолвным вожатым; в мои бока упирались локти, казавшиеся неестественно мягкими; меня теснили тела, на удивление податливые, но я так и не разглядел ни одного лица, не услыхал ни единого звука. Все выше и выше и выше всходили кошмарные вереницы, и тут я увидел, что все они сливаются в один грандиозный широкий поток в том самом месте на вершине горы в центре города, где сходились, как в фокусе, все эти сумасшедшие улицы и где стояла величественная белокаменная церковь. Я уже видел ее с гребня холма, козда глядел на Кингспорт в сгущающихся сумерках, и помню, что затрепетал, когда мне показалось, будто Альдебаран на мгновенье застыл на призрачном шпиле ее.
Церковь стояла в центре пустыря; часть его занимало кладбище, другая часть представляла собой полумощеную площадь, снежный покров на ней был сметен ветром; вдоль нее простирался ряд невообразимо древних домов с остроконечными крышами и выступающими фронтонами. Блуждающие огоньки танцевали над могилами, освещая унылые надгробья, как ни странно, не отбрасывающие теней. Глядя с вершины холма поверх кладбища, где ничто не загораживало обзора, я мог различить отблески звезд на водной глади в бухте, сам же город был погружен в глубокий мрак. Лишь изредка я замечал, как то один, то другой фонарь приближался со стороны города по одной из кривых улочек, чтобы нагнать толпу, которая тем временем бесшумно входила в храм. Я стоял и ждал, пока она вся скроется в черном проеме двери, пока за ней проследуют и все отставшие. Старик тянул меня за рукав, но я твердо решил войти последним. Уже переступая порог храма, чей беспросветный мрак поглощал толпу, я обернулся, чтобы кинуть прощальный взгляд туда, где кладбищенские огоньки заливали тусклым светом мостовую. И, обернувшись, я содрогнулся. Как я уже говорил, почти весь снег был сметен ветром, но несколько белых пятен осталось на дорожке перед входом; так вот, устремленные назад в мимолетном взгляде, мои усталые глаза не различили на снегу ни единого отпечатка чьей-либо ступни, чужой или моей собственной.
Несмотря на несметное число внесенных фонарей, церковь была едва освещена, поскольку большая часть толпы уже успела исчезнуть. Остальные входили в боковой неф, заполняя проходы между сиденьями с высокими спинками; темный провал входа в склепы зловеще зиял прямо перед кафедрой. В нем-то и исчезали безмолвные фигуры. Вслед за ними и я спустился в черное душное подземелье. Хвост этой мрачной колонны жутковато извивался, а когда я увидел, как он вползает в почтенный склеп, зрелище это показалось мне просто невыносимым. Очутившись внутри, я заметил, что процессия устремляется в какое-то отверстие в полу склепа, и через несколько секунд уже спускался вместе со всеми по грубо обтесанным ступеням узкой извилистой лестницы. Источая сырость и специфический запах, бесконечной спиралью уходила она в самые недра горы меж двух однородных на всем своем протяжении стен, сложенных из сочащихся влагой каменных блоков, покрытых осыпающейся штукатуркой. Это был долгий, утомительно долгий и безмолвный спуск; между тем стены и ступени постепенно стали приобретать другой вид: похоже, они были высечены в сплошной скале. Но более всего меня угнетало то, что бесчисленные шаги не производили ни звука и не отдавались эхом. Казалось, прошла уже целая вечность, а мы все спускались и спускались, и тут мое внимание привлекли боковые коридоры или, скорее, ходы из неведомых уголков вековечного мрака вели они в эту шахту, служившую сценой для ночной мистерии. Ходов становилось все больше; они были бесчисленны, эти нечестивые катакомбы, таящие невыразимую угрозу. Тяжелый запах гниения, исходящий из них, становился все въедливее и невыносимее. Я не сомневался в том, что мы прошли всю гору сверху донизу и теперь находились ниже уровня самого города и не мог не содрогнуться при мысли о том, насколько древним должен быть этот город, если даже самые недра его источены червями зла.