Любопытные возчики и рассыльные, которые доставляли на ферму бутылки, бутыли, мешки и ящики, внося их через низенькие задние дверцы, делились своими впечатлениями о фантастических плоских стеклянных сосудах, тиглях для плавления металлов, перегонных кубах и жарко пылающих печах, которые они видели в низкой комнате со стенами, покрытыми полками; они пророчествовали шепотом, что молчаливый «химик» (они хотели сказать «алхимик») скоро обязательно найдет философский камень.
Ближайшие соседи Карвена – Феннеры, жившие за четверть мили от фермы – рассказывали еще более удивительные вещи о странных звуках, которые, как они утверждали, ночью доносились из сельского дома Карвена. Это были пронзительные вопли, говорили они, и какой-то сдавленный вой; им казалось подозрительным, что на ферму доставлялось по разным дорогам огромное количество всякой еды и одежды, так как трудно было вообразить, чтобы одинокий пожилой джентльмен и пара слуг могли съесть столько молока, мяса и хлеба и износить столько прочного шерстяного платья. Каждую неделю доставлялись новые припасы, а с ферм Кингстауна гнали целые стада скота.
Тяжелое чувство внушало также большое каменное здание во дворе фермы, у которого вместо окон были узкие бойницы.
Бездельники, день и ночь шатающиеся по Большому Мосту, многое могли рассказать о городском доме Карвена, находящемся в Олни-Корт; не столько о красивом новом жилище отшельника, построенном в 1761 году, когда Карвену должно было исполниться сто лет, сколько о его первом доме, низеньком, со старинной мансардой, чердаком без окон, со стенами, обшитыми тесом; со странной настойчивостью Карвен проследил за тем, чтобы все бревна и доски были сожжены после сноса дома. Нужно сказать, что здесь было меньше тайн, чем на ферме, но постоянный свет в окнах в самое необычное время, несокрушимое молчание двух чернокожих, вывезенных неведомо откуда, которые были единственной прислугой в доме, внушавшее ужас неразборчивое бормотание невероятно старого француза-домоправителя, ни с чем не сообразное количество пищи, доставляемое, по свидетельству очевидцев, в дом, где проживало только четыре человека, странные и пугающие голоса, которые вели приглушенные споры в совершенно неподходящее для этого время, – все это, вместе со слухами, ходившими о ферме в Потуксете, заслужило этому месту недобрую славу.
В избранных кругах также не обходили вниманием дом Карвена; ибо, приехав в Провиденс, он постепенно проник в церковные и торговые сферы города, приобрел при этом самые приличные знакомства и, казалось, получал искреннее и неподдельное удовольствие от общения с этими людьми. Он был из хорошей семьи – Карвены из Салема пользовались широкой известностью в Новой Англии. В городе узнали, что Джозеф Карвен еще в ранней юности много путешествовал, некоторое время прожил в Англии и совершил по крайней мере две поездки на Восток; его речь, когда он удостаивал кого-нибудь разговором, могла бы исходить из уст образованного и изысканно воспитанного англичанина.
Но по неизвестным причинам Карвен не любил общества. Никогда не проявляя явной невежливости к посетителям, он был чрезвычайно сдержан, словно воздвигая между ними и собой невидимую стену, так что они не решались сказать ему что-либо, опасаясь, что эти слова прозвучат пошло и бессмысленно.
В его поведении сквозило какое-то загадочное, презрительное высокомерие, словно он, общаясь с некими неведомыми и могучими существами, стал считать людей скучными и ничтожными. Когда доктор Чекли, знаменитый острослов, назначенный ректором в Королевскую Церковь, приехал в Провиденс из Бостона в 1733 году, он не упустил случая посетить человека, о котором так много слышал; но визит был весьма кратковременным, потому что он уловил некий мрачный подтекст в речах любезного хозяина. Однажды зимним вечером, когда Чарльз беседовал со своим отцом о Карвене, юноша сказал, что много дал бы, чтобы узнать, какие слова таинственного предка так поразили жизнерадостного ректора, что все составители мемуаров в один голос подтверждают нежелание доктора Чекли повторить хоть что-нибудь из услышанного;
Добряк был поистине шокирован и с тех пор при одном упоминании имени Карвена вмиг лишался своей прославленной веселости.
Более определенной и ясной была причина, из-за которой другой, столь же остроумный и образованный человек, такого же почтенного происхождения, как доктор Чекли, избегал высокомерного отшельника. В 1746 году мистер Джон Мерритт, пожилой английский джентльмен, имеющий склонность к литературе и науке, приехал из Ньюпорта в Провиденс, который быстро затмил былую славу Ньюпорта, и построил красивый загородный дом на Перешейке, в месте, которое сейчас стало центром лучшего жилого района. Он жил как английский аристократ, окружив себя комфортом и роскошью, первым в городе стал держать коляску с ливрейным лакеем на запятках, и очень гордился своим телескопом, микроскопом и тщательно собранной библиотекой, состоящей из книг на английском и латинском языках. Услышав, что Карвен является владельцем лучшего собрания книг в городе, мистер Мерритт сразу же нанес ему визит, и был принят с гораздо большей сердечностью, чем кто-либо из прежних посетителей. Его восхищение огромной библиотекой хозяина дома, где на широких полках рядом с греческими, латинскими и английскими классиками стояла солидная батарея философских, математических, и прочих научных трактатов, в том числе труды Парацельса, Агриколы, Ван Хельмонта Сильвиуса Глаубера Бойля Берхааве, Бехера и Шталя, побудило Карвена предложить своему гостю посмотреть также ферму и лабораторию, куда он никого прежде не приглашал; и они тотчас же вместе отправились туда в коляске Мерритта.
Мистер Мерритт говорил впоследствии, что не видел на ферме ничего действительно ужасного, но утверждал, что сами названия сочинений, посвященных магии, алхимии и теологии, которые Карвен держал в комнате перед лабораторией, внушили ему непреходящее отвращение. Может быть, этому способствовало выражение лица владельца фермы, когда он демонстрировал свои приобретения. Странное это собрание, наряду со множеством редкостей, которые мистер Мерритт охотно поместил бы, по собственному его признанию, в свою библиотеку, включало труды почти всех каббалистов, демонологов и знатоков черной магии; оно было также настоящей сокровищницей знаний в подвергаемой здравомыслящими людьми сомнению области алхимии и астрологии. Мистер Мерритт увидел здесь книгу Гермеса Трисмегиста в издании Менара, «Турба философарум», «Книгу исследований» аль-Джабера, «Ключ мудрости» Артефия; каббалистический «Зохар», серию изданий Питера Джемма, в том числе «Альберт Великий», издание Затцнера «Великого и непревзойденного искусства» Раймунда Луллия, «Сокровищница алхимии» Роджера Бэкона, «Ключ к алхимии» Фладда, «О философском камне», сочинение Тритемия); все эти таинственные книги теснились на одной полке. В изобилии были представлены средневековые еврейские и арабские ученые и каббалисты, и доктор Мерритт побледнел, когда, сняв в полки тонкий том, носящий невинное название «Закон ислама», увидел, что в действительности это запрещенный и подвергнутый проклятию «Некрономикон» – книга об оживлении мертвецов, принадлежащая безумному арабу Абдулу Альхазреду, о которой он слышал несколько лет назад чудовищные вещи; люди передавали их друг другу шепотом, после того, как узнали о чудовищных обрядах, совершавшихся в странном рыбацком городке Кингспорте, в провинции Массачусетс.