Увидев, что ее ребенок пропал, мать Амира завизжала так, как это умеют делать только женщины с Ближнего Востока.
Позже Натан рассказал полиции все, прямо с самого начала, но, конечно же, они не поверили ни единому слову. Они хотели знать только, что он сделал с мальчиком. Когда Амира нашли живым на близлежащем кладбище, заплаканного и растерянного, врачи обследовали его и не нашли никаких следов насилия. Более того, мальчик даже и не помнил странного мужчину, которого опознали свидетели, видевшие его на улице прямо перед исчезновением ребенка. Дух снова перепрыгнул.
Полиция выпустила Натана. А что еще они могли сделать, как сказали они визжащей матери Амира? Буквально несколькими днями раньше они схватили человека, который бегал как оглашенный по Оксфорд-стрит с топором, крича своим потенциальным жертвам, что он — новый посланник Дьявола на земле. Такие уж настали дни — все психи повылезали из укрытий. Может быть, дело было в том, что их просто стало слишком много. Вина Натана не была доказана.
Но Натан Чарльз уже не был прежним. Его жена подала на развод. Она хотела знать, что именно он сделал с ребенком, пока они были на кладбище. Она связалась с матерью Амира. В конце концов завели дело, которое поддержали родители детей по всему Лондону — они узнали его по фотографии, опубликованной в «News of the World», и сделали сайт в сети, на котором выступили со свидетельскими показаниями. Хлоя свидетельствовала против него. Несмотря на то, что во время разбирательства выплыло не так уж много страшных деталей, Натан оказал себе плохую услугу, настаивая на том, что его история правдива. Его поместили в психиатрическую лечебницу в Северном Лондоне.
Прошло два года, и ему разрешили гулять по окрестностям под присмотром врача. Однажды в холодное воскресное июньское утро Натан пошел на кладбище, куда отвел когда-то мальчика Амира. После этой прогулки он стал совсем спокойным и больше уже не пытался убедить врачей и следователей в своей правоте. Потому что он увидел маленькие цветочки, которые расцвели на мрачной могиле Жаклин Блэндфорд, на том самом месте, где он вытряхнул ее дух из запуганного мальчика. Свежие белые лепестки преобразили холмик, сделав могилу обителью покоя, они были маленьким знаком благодарности мужчине, который пожертвовал всем, чтобы успокоить одну-единственную измученную человеческую душу.
Розовые минареты вздымались над мечетью на пустынной городской площади, тоненькие, как кисточки. Их было восемь, и располагались они среди ста семидесяти семи куполов; говорили, что увидеть их можно было с расстояния в полторы сотни километров. Но краска уже начала облезать, и решетчатые тени внутренних дворов легли на высохшие клумбы и заросшие пылью фонтаны.
Лежащий ниже Босфор был покрыт коричневыми трупами, отпущенными на волю ветров и волн. Султан Сейфеддин Мехмет II не очень беспокоился о том, какие жертвы повлекли за собой его войны с неверными, и раздраженно жаловался, когда его пазар каик, или королевская лодка, взбиралась на волны, усеянные трупами. Его мать, валиде, [52] вдовствующая императрица, ныне контролировала город, стоящий на Золотом Роге (как это частенько делали матери в этих краях), и редко покидала Мехмета, пока длился световой день. По ночам она спала в изукрашенной комнате, устланной сусальным золотом, а охраняли ее двенадцать карликов с алебардами, которые были больше их размером.
У султана Сейфеддина было шестеро братьев, но трех из них удушили с помощью гарроты, двух выслали в Албанию, а единственный оставшийся, тот, который был разумен, молодой всеобщий любимец Баязед, находился под домашним арестом на своей половине в течение последних восьми пылающих жаром лет. Ему было суждено чахнуть в своей кафес, или клетке, до самой смерти, в компании одной лишь бесплодной наложницы.
Мягко говоря, государство было в расстройстве. Армии султана защищали границы ужасной ценой; двор был погружен в хаос, крестьяне ели кору деревьев, чтобы как-то выжить, и даже большую часть султанских лебедей переловили силками и зажарили отчаявшиеся крестьяне, чьи земли забрали, чтобы обеспечить военные лагеря.
Но жизнь — такая, какая уж есть, — должна была продолжаться. Города и деревни в стране становились спокойнее, потому что люди были слабыми, а для того чтобы передвигаться по запыленной местности, требовалось слишком много сил. Те верблюды и мулы, которых еще не сварили, чтобы съесть их плоть, работали, пока не умирали, и это было для них лучше. Отчаявшиеся матери отвергали волю Аллаха и душили новорожденных детей, чтобы не выпускать их в столь безрадостный мир.
И вот, вдовствующая султанша стала готовиться к брачному пиру. Она так увлеклась заказом всего необходимого — от рулонов тончайшей голубой камки, наполненных алыми лепестками роз, до маленьких круглых миндальных пирожных, покрытых желтой сахарной пудрой, что можно было подумать, будто она сама готовится стать невестой. Однако эта двусмысленная честь принадлежала Эйми — девушке, которую выбрали в жены султану, чтобы обеспечить союз с южными территориями государства.
Это означало, что султану Сейфеддину придется умерить внимание, оказываемое дамам сераля, наложницам-черкешенкам, которым он еженощно даровал притирания из амбры и тюльпаны. С этим ничего нельзя было сделать: султану рано или поздно все-таки предстояло сделаться отцом ребенка, а он не мог зачать наследника от девушки-рабыни. Эйми было десять лет — она была старовата для невест по меркам этой части земли (отец султана женился на девочке семи лет, когда ему было двадцать восемь), но страна не могла позволить себе дожидаться наследника слишком долго. Сейфеддин не интересовался ни любовью, ни браком, ни искусством, ни политикой, ни даже собственным народом. Он был ребенком в теле дородного тридцатипятилетнего мужчины, и больше всего ему нравилось устраивать веселые розыгрыши с людьми, которые находились в его власти.
Однажды он приказал, чтобы всех женщин в гареме одели в новые сорочки из оранжевого шелка, затем повелел привести их в султанские бани и там принялся тайно подглядывать за ними сквозь затянутое тканью окошко. Его портные вынули из сорочек нитки и склеили швы клеем, который растаял в жаре бани. Рубашки развалились на части, женщины оказались голыми, а султан, глядя на их смущение, веселился от души.
С тех самых пор вдовствующая султанша была недовольна придворными портными, а когда она была недовольна, с придворными происходили ужасные вещи. Вскоре северная стена дворца была уже покрыта паутиной кровавых потеков, которые полосками спускались от торчавших из стены крюков, а во дворце не осталось ни одного портного, которого можно было бы пытать.
Поэтому султанша призвала янычара и повелела поехать в первую же попавшуюся деревню, не опустевшую из-за холеры, и найти там портного, который смог бы сшить ей прекрасный наряд для намечавшегося бракосочетания.
Янычар опросил селян и отправился к молодому человеку по имени Абдул Пайзар, который жил с женой и дочерью в глинобитной хижине, стоявшей в конце выбеленной солнцем улочки, обочины которой были завалены скелетами умерших от голода животных. Янычар был поражен упадком и бедностью, которые увидел в городе, и подумал, как хорошо было бы, если бы портной оказался достаточно умелым и обеспечил и себя, и семью, потому что когда вдовствующей султанше служили хорошо, она умела быть щедрой.