Он замер от изумления. Он уже давно не видел архидьякона, а отец Клод был одной из тех значительных и страстных натур, встреча с которыми всегда нарушает душевное равновесие философа-скептика.
Архидьякон несколько минут молчал, и Гренгуар мог не спеша разглядеть его. Он нашел отца Клода сильно изменившимся, бледным, как зимнее утро; глаза у отца Клода ввалились, он стал совсем седой. Первым нарушил молчание священник.
– Как ваше здоровье, мэтр Пьер? – спокойно, но холодно спросил он.
– Мое здоровье? – ответил Гренгуар. – Ни то, ни се, а впрочем, недурно! Я знаю меру всему. Помните, учитель? По словам Гиппократа, секрет вечного здоровья id est: cibi, potus, somni, uenus, omnia mode rat a sint.. [143]
– Значит, вас ничто не тревожит, мэтр Пьер? – снова заговорил священник, пристально глядя на Гренгуара.
– Ей-богу, нет!
– А чем вы теперь занимаетесь?
– Как видите, учитель. Рассматриваю, как вытесаны эти каменные плиты и как вырезан барельеф.
Священник усмехнулся кривой, горькой усмешкой.
– И это вас забавляет?
– Это рай! – воскликнул Гренгуар и, наклонившись над изваяниями с восторженным видом человека, демонстрирующего живых феноменов, продолжал: – Разве вы не находите, что изображение на этом барельефе выполнено с необычайным мастерством, тщательностью и терпением? Взгляните на эту колонку. Где вы найдете листья капители, над которыми искуснее и любовнее поработал бы резец? Вот три выпуклых медальона Жана Майльвена. Это еще не лучшее произведение его великого гения. Тем не менее наивность, нежность лиц, изящество поз и драпировок и то необъяснимое очарование, каким проникнуты самые его недостатки, придают этим фигуркам, быть может, даже излишнюю живость и изысканность. Вы не находите, что это очень занимательно?
– Конечно! – ответил священник.
– А если бы вы побывали внутри часовни! – продолжал поэт со свойственным ему болтливым воодушевлением. – Всюду изваяния! Их так много, точно листьев на кочане капусты! А от хоров веет таким благочестием и своеобразием, – я никогда нигде ничего подобного не видел!..
Клод прервал его:
– Значит, вы счастливы?
Гренгуар ответил с жаром:
– Клянусь честью, да! Сначала я любил женщин, потом животных. Теперь я люблю камни. Они столь же забавны, как женщины и животные, но менее вероломны.
Священник приложил руку ко лбу. Это был его обычный жест.
– Разве?
– Ну как же! – сказал Гренгуар. – Они доставляют такое наслаждение!
Взяв священника за руку, чему тот не противился, он повел его в лестничную башенку Епископской тюрьмы.
– Вот вам лестница! Каждый раз, когда я вижу ее, я счастлив. Это одна из самых простых и редкостных лестниц Парижа. Все ее ступеньки скошены снизу. Ее красота и простота заключены именно в плитах этих ступенек, имеющих около фута в ширину, вплетенных, вбитых, вогнанных, вправленных, втесанных и как бы впившихся одна в другую могучей и в то же время не лишенной изящности хваткой.
– И вы ничего не желаете?
– Нет.
– И ни о чем не сожалеете?
– Ни сожалений, ни желаний. Я устроил свою жизнь.
– То, что устраивают люди, расстраивают обстоятельства, – заметил Клод.
– Я философ школы Пиррона и во всем стараюсь соблюдать равновесие, сказал Гренгуар.
– А как вы зарабатываете на жизнь?
– Время от времени я еще сочиняю эпопеи и трагедии, но всего прибыльнее мое ремесло, которое вам известно, учитель: я ношу в зубах пирамиды из стульев.
– Грубое ремесло для философа.
– В нем опять-таки все построено на равновесии, – сказал Гренгуар. Когда человеком владеет одна мысль, он находит ее во всем.
– Мне это знакомо, – молвил архидьякон.
Помолчав немного, он продолжал:
– Тем не менее у вас довольно жалкий вид.
– Жалкий – да, но не несчастный!
В эту минуту послышался звонкий цокот копыт. Собеседники увидели в конце улицы королевских стрелков с офицером во главе, проскакавших с поднятыми вверх пиками.
– Что вы так пристально глядите на этого офицера? – спросил Гренгуар архидьякона.
– Мне кажется, я его знаю.
– А как его зовут?
– По-моему, его зовут Феб де Шатопер, – ответил архидьякон.
– Феб! Редкое имя! Есть еще другой Феб, граф де Фуа. Я знавал одну девушку, которая клялась всегда именем Феба.
– Пойдемте, – сказал священник. – Мне надо вам кое-что сказать.
Со времени появления отряда в священнике, под его маской ледяного спокойствия, стало ощущаться волнение. Он двинулся вперед. Гренгуар последовал за ним по привычке повиноваться ему; впрочем, все, кто приходил в соприкосновение с этим властным человеком, подчинялись его воле. Они молча дошли до улицы Бернардинцев, довольно пустынной. Тут отец Клод остановился.
– Что вы хотели мне сказать, учитель? – спросил Гренгуар.
– Вы не находите, – раздумчиво заговорил архидьякон, – что одежда всадников, которых мы только что видели, гораздо красивее и вашей и моей?
Гренгуар отрицательно покачал головой.
– Ей-богу, я предпочитаю мой желто-красный кафтан этой чешуе из железа и стали! Нечего сказать, удовольствие – производить на ходу такой шум, словно скобяные ряды во время землетрясения!
– И вы, Гренгуар, никогда не завидовали этим красавчикам в доспехах?
– Завидовать! Но чему же, ваше высокопреподобие? Их силе, их вооружению, их дисциплине? Философия и независимость в рубище стоят большего. Я предпочитаю быть головкой мухи, чем хвостом льва!
– Странно! – все так же задумчиво промолвил священник. – А все же нарядный мундир – очень красивая вещь.
Гренгуар, видя, что архидьякон задумался, пошел полюбоваться порталом одного из соседних домов. Вернувшись, он всплеснул руками:
– Если бы вы не были так поглощены красивыми мундирами военных, ваше высокопреподобие, то я попросил бы вас пойти взглянуть на эту дверь, сказал он. – Я всегда утверждал, что лучше входной двери дома сэра Обри нет на всем свете.
– Пьер Гренгуар! Куда вы девали цыганочку-плясунью? – спросил архидьякон.
– Эсмеральду? Как вы круто меняете тему беседы!
– Кажется, она была вашей женой?
– Да, нас повенчали разбитой кружкой на четыре года. Кстати, – добавил Гренгуар, не без лукавства глядя на архидьякона, – вы все еще помните о ней?