– Скажи, а почему тебя это так беспокоит? Неужели там это важно?
– Не знаю, душенька, не знаю… Двери распахнулись, в комнату вкатился деревянный конь на колесиках, вслед за конем вбежал пятилетний темноволосый мальчик и, приложив палец к губам, спрятался за креслом графини. Графиня с улыбкой наблюдала, как тает в воздухе печальная тень ее покойного супруга, и только когда не осталось даже слабой дымки, я спросила ласково:
– Что происходит, Мишель?
– Бабушка, спрячь меня, мисс Кларк хочет, чтобы я мазал волосы помадой.
Деревянный конь, проехав еще немного по паркету, остановился. В комнату вплыла полная пожилая девица в клетчатом платье.
– В чем дело, мисс Кларк? – строго спросила графиня по-английски.
– Сейчас явятся гости, ваше сиятельство, княгиня Завадская с дочерьми, и я хотела, чтобы его сиятельство выглядел как подобает маленькому джентльмену, – англичанка присела в глубоком почтительном книксене.
– Идите, Мери, – сказала графиня, – вылезай, баловун, – она протянула руку и погладила темные мягкие локоны любимого правнука.
– Баловник, бабушка, а не баловун, – пятилетний Мишель выскочил из-за кресла только тогда, когда за суровой мисс тихо закрылась дверь.
– Так почему же ты не хочешь быть джентльменом, баловник?
– Мне не нравится липкая помада, я не хочу пахнуть цирюльником. И еще, я не люблю, когда приезжает княгиня со своими дочками. Можно, я посижу с тобой, бабушка?
– Маман будет недовольна. Ты должен выйти к гостям. Будут маленькие княжны.
– С ними скучно, – вздохнул Мишель, – они ломаки. Я хочу побыть с тобой, бабушка. Расскажи мне про куриный камень.
– Я рассказывала много раз, ты знаешь эту историю наизусть; Завтра я вызову ювелира, самого лучшего, самого знаменитого в Москве. Он огранит алмаз, сделает из него брошь в виде цветка орхидеи, с тонкими лепестками из платины. На каждом лепестке, как капельки росы, будут сиять прозрачные нежно-голубые топазы, а между лепестками листья, маленькие продолговатые изумруды. Топазы я прикажу огранить кабошоном.
– Что такое кабошон, бабушка?
– При такой огранке кристалл принимает форму гладкой полусферы, без граней, вроде половинки бильярдного шара. Прозрачные камни не принято так обрабатывать, но я хочу, чтобы топазы были похожи на капли росы. Лепестки закрепят подвижно, на тонких стерженьках-пружинках, как в большом бриллиантовом букете ее величества императрицы.
– Бабушка, а алмаз «Павел» не потеряет свою волшебную силу, если его огранят и вставят в брошку? – спросил мальчик таинственным шепотом. – Ты же раньше говорила, что волшебные камни нельзя гранить.
– Разве? Ах, ну да, конечно, однако жаль, что такая красота лежит в шкатулке.
– Ты приколешь эту брошь к платью и пойдешь на бал?
– Нет, мой ангел. Я слишком стара для такой броши.
– Ты подаришь ее маман?
– Нет. Твоя маман слишком легкомысленна.
– Я понял, бабушка, ты хочешь подарить ее кузине Анете.
– Нет. Я не хочу дарить кузине алмаз «Павел», – графиня поджала губы, как обиженный ребенок, – почему я должна непременно дарить кому-то? Пройдет много лет, настанет новый век, двадцатый век, Мишель. Меня уже не будет на свете, ты станешь взрослым мужчиной. Ты женишься.
– На Долли Заславской? Никогда! Она пищит, как мышь, и чуть что, бежит жаловаться княгине, а княгиня шипит, как угли в камине, если брызнешь водой. Я никогда не женюсь, бабушка.
– Кроме Долли, есть много других девиц, какая-нибудь тебе приглянется. Я думаю, ты женишься как раз в первый год двадцатого века. Раньше не надо. В двадцать пять лет в самый раз, уж поверь мне, мой ангел. Не слишком рано, но и не поздно. А теперь слушай меня внимательно, слушай и запоминай, – она приблизила к правнуку свое сморщенное, сильно набеленное лицо и прошептала:
– Это будет счастливый, разумный век. Люди научатся наконец сначала думать и лишь потом что-то делать, а не наоборот, как это происходит сейчас. Бессовестные устыдятся, безжалостные пожалеют ближнего, рука убийцы окаменеет, из уст лгуна вместо, слов будет раздаваться собачий лай.
– Ой, бабушка, значит, наш буфетчик Федор будет только лаять и ничего не сумеет сказать? Он ведь все время врет, что варенье заплесневело, что сыр высох, а холодная телятина заветрилась.
– Мишель, при чем здесь буфетчик? – поморщилась старуха, и с лица ее на бархатную обивку кресла полетела пыль пересохших свинцовых белил. – Буфетчик здесь совершенно ни при чем. Я говорю о двадцатом веке, о том чудесном, разумном ХХ веке, в котором тебе, мой ангел, предстоит жить. Ты станешь взрослым мужчиной, в твоем благородном сердце вспыхнет любовь, и я надеюсь, что предмет обожания окажется достойным твоего титула и твоего положения в обществе. Ты женишься
– Бабушка, что такое предмет оборжания? – испуганно прошептал Мишель.
– Будь любезен, не перебивай меня. После венчания ты приколешь на платье своей молодой красавицы жены брошь-орхидею. Платиновые тонкие лепестки с топазовыми каплями росы, листья из удлиненных изумрудов, а в центре будет сиять алмаз «Павел». И красавица жена тебя никогда не разлюбит. Вы будете жить долго и счастливо в разумном, милосерд ном, прогрессивном двадцатом веке.
* * *
Лиза приняла душ, закуталась в теплый гостиничный халат и наконец согрелась. Она включила приемник, нашла спокойную классическую музыку, расчесала волосы и не сразу услышала стук в дверь.
Стучали тихо и настойчиво, потом раздался знакомый голос:
– Елизавета Павловна, простите, откройте, пожалуйста, на минутку.
– В чем дело? – громко спросила Лиза.
– Откройте, я не могу кричать, – ответил из-за двери Красавченко.
– Извините, Анатолий Григорьевич, но я уже сплю.
– Я всего на одну минуту, это очень важно. Мне надо кое-что вам передать, а завтра рано утром я улетаю,
«Да что я, в самом деле, боюсь его?» – раздраженно подумала Лиза.
– Хорошо, Анатолий Григорьевич, подождите, я сейчас открою. Она надела джинсы и футболку, прошла босиком по ковру и распахнула дверь.
– Еще раз извините, – Красавченко шагнул в номер, – я возвращался к лифту, заметил на полу вот это, – он протянул ей твердый белый прямоугольник, – я подумал, может, вы обронили, когда бежали к телефону? Может, это вам нужно?