Каждый раз, перед тем как сесть в свое сверкающее авто, купец подмигивал графу и говорил тихо:
– Я гляжу, Ирина моя потолстела, животик выпирает. Это от чего, интересно? От куриной лапши и пирогов с севрюгой или от чего другого? Внука долго еще мне ждать?
– Не знаю, – хмурился граф.
– Так кому же знать, как не тебе? Смотри, у ней седина в косе мелькает. Бабий век недолог, а время бежит как угорелое.
Время действительно бежало как угорелое. Шел четырнадцатый год. Кончался июнь. Двадцать восьмого числа серб Гаврило Принцип стрелял в Сараево в эрцгерцога Франца Фердинанда, присутствующего на учениях австро-венгерских войск в Боснии.
Утром граф с трудом продирал глаза, после завтрака ложился на кушетку с газетой или журналом, но не замечал, что по часу глядит в одну строчку, ибо в голове шумно, как мухи, роились мечты. То он воображал, как ночью идет через поле к станции, стук сердца заглушает трели ночных кузнечиков, вдали слышен торжественный бас паровозного гудка. Из багажа при нем только смена белья, бритвенный прибор, томик Бальмонта, пачка папирос и шкатулка с брошью. Он садится в вагон второго класса. Светает. Впереди вокзал, Москва, свобода, а дальше что угодно – Варшава, Париж, каторга, паперть, смерть.
Он начинал дремать, и видел во сне, как крадется на кухню, из нижнего ящика достает пакетик с порошком, которым кухарка травит мышей, и за обедом высыпает содержимое в тарелку с куриной лапшой. Ирина подносит ко рту ложку за ложкой, выхлебывает все, потом хлебной корочкой подбирает жирные остатки.
Будил его тихий скрипучий голос старухи горничной:
– Пожалуйте обедать, ваше сиятельство. Кушать подано.
Перед едой граф выпивал рюмку коньяку, сначала только одну, потом две. Со временем он стал наливать себе из бутылки и просто так, между обедом и ужином, у соседа Константина Васильевича, за шахматной доской и мрачной немногословной беседой.
После ужина выпить следовало непременно, причем сразу рюмочки три.. Коньк кружил голову, и было значительно легче потом вообразить, закрыв глаза, что в постели с ним не Ирина" а вероломная рыжая Маргоша, или щебетунья Клер, или, в крайнем случае, кондитерша Гретхен.
Несмотря на его богатое воображение, сиятельных наследников не получалось. Ирина не беременела. Полнота ее стала болезненной, появилась одышка. Доктора пугали ее сложными латинскими названиями разнообразных болезней, прописали строгую диету из простокваши, ржаного хлеба и вареных овощей. Но всем диетам Ирина Тихоновна предпочитала порошки и пилюли. Доктора охотно выписывали рецепты, больная усердно лечилась, принимала все по часам, но ей не становилось лучше. Тихон Тихонович стал навещать их еще чаще, он беспокоился за дочь. Матушка ее скончалась в сорок лет от сердечной болезни, вызванной ожирением.
– Доктора мошенники, – говорила Ирина за ужином, накладывая себе в тарелку третью порцию свиного жаркого.
– Довольно уже, Ирина, – равнодушно заметил граф, – тебе нехорошо будет.
– И правда, Иринушка, – кивнул Тихон Тихонович, – ты больно много кушаешь, смотри, аж вся потная стала.
Вечер был жаркий, ужинали в саду. Сразу за садом начиналась дубовая роща.
Шестнадцатилетняя гимназистка Соня Батурина, худенькая, синеглазая, с длинной черной косой, проезжала по роще на велосипеде. Колеса мягко подпрыгивали на корнях, между толстыми бурыми стволами мелькало светло-голубое платье.
Прозвучала быстрая нежная трель велосипедного звоночка, горячий закатный луч полоснул по глазам графа, он вздрогнул, зажмурился, неловко двинул локтем, опрокинув кружку с густым, как кровь, малиновым киселем. Алое пятно расползлось по белой скатерти.
У капитана милиции Василия Соколова был какой-то особенный, гипнотизирующий взгляд. Вроде глаза маленькие, неопределенного зеленоватого цвета, и совсем не выразительные, но стоило капитану долго, пристально поглядеть на кого-нибудь, и человек замолкал, начинал ерзать, иногда даже краснеть, словно его застали врасплох, когда он занимался чем-то если не противозаконным, то неприличным, например, потихоньку в носу ковырял или воздух испортил. И хотя ничего такого человек, попавший в поле зрения капитана Соколова, не делал, все равно казалось – что-то не так. То ли ширинка расстегнута, то ли перхоть на плечах.
В отделении капитана не любили. Он никогда не улыбался. Если кто-то при нем шутил или рассказывал анекдот, Соколов сохранял каменное спокойствие, глядел прямо в глаза шутнику, серьезно и без улыбки.
В детстве Соколова поколачивали и использовали для всяких мелких поручений старшие товарищи. Сверстников он презирал, ни с кем из своего класса не дружил. Ему нравилось крутиться среди взрослой шпаны, пусть даже в качестве маленькой шустрой «шестерки».
Он вырос на знаменитой Малюшинке. Тихий пятачок, несколько переулков и цепь проходных дворов в районе Цветного бульвара, за старым цирком и Центральным рынком, еще в прошлом веке считался нехорошим, бандитским местом.
Малюшинку называли младшей сестренкой Марьиной рощи, укромные воровские «малины» прятались в старых деревянных домах, назначенных на снос, но позабытых муниципальными властями и уцелевших вплоть до начала восьмидесятых.
Вася рос без отца, с мамой и бабушкой. Мама работала стюардессой. Возвращаясь из рейса, она сначала отсыпалась, потом занималась в основном собой, своей бурной личной жизнью. А бабушка разрешала Васе все, и главной ее заботой было чтобы мальчик правильно питался.
Когда Соколову исполнилось тринадцать он впервые попробовал настоящий чифирь и настоящую чмару. С компанией старших товарищей он поучаствовал в так называемом «винте».
Пустить на «винт» означало по очереди использовать новенькую проститутку, прежде чем она отправится зарабатывать деньги для всей честной компании. Честная компания, то есть стая юношей призывного возраста во главе со взрослым рецидивистом Пнырей, держала под контролем всю Малюшинку, в том числе и проституток.
Чмару звали Галька Глюкоза. Она училась в педучилище, но ни воспитательницей, ни учительницей начальных классов быть не желала. Ей нравилась улица, она разгуливала по Малюшинке в юбчонке до пупа, в декольте до колен, и за нарумяненной пухлой щекой у нее всегда была таблетка глюкозы с аскорбинкой.
Соколова позвали на «винт» потому, что так захотелось Пныре. Он любил смотреть, как теряют невинность не только девочки, но и мальчики. Златозубый, совершенно плешивый рецидивист вообще был натурой творческой. Комнату в опустевшей коммуналке с ободраными обоями, с двумя грязными матрасами, он украсил картинками, глянцевыми страницами старых зарубежных календарей с голыми женщинами в кокетливых позах. Женщины красовались на рубашках игральных карт. Когда Пныря тасовал колоду, розовые маленькие красотки как будто извивались под его ловкими шулерскими пальцами. И даже шариковая ручка у Пныри была особенная. В прозрачной трубочке, наполненной глицерином, плавала женщина. Стоило перевернуть ручку, и красотка теряла купальник.