Капитан на всякий случай записал в блокнот имя и телефон специалиста, хотя, на его взгляд, профессор Удальцов знал достаточно, чтобы утолить любопытство Бородина. Тем более к убийству Бутейко, которым в данный момент они занимались, эта романтическая история с алмазом в курином лукошке имела весьма косвенное отношение.
– Так вот, – вдохновенно продолжал Федор Антонович, – интересно, что этот кристалл был снесен не какой-нибудь курицей, а той, что принадлежала семье крестьян Поповых, то есть алмаз как бы появился на свет на птичьем дворе первооткрывателя российских алмазов Павлика Попова, в награду, что ли. Некоторое время Павлик носил камень в мешочке на груди, но в результате несчастного случая попал в дом графов Порье, там ему оказали помощь и забрали у него камень.
– И что дальше? – пробормотал капитан. Вопрос этот был обращен скорее к самому себе, чем к профессору, но тот принял его на свой счет и продолжил рассказывать про алмаз.
– Дальше графиня Порье назвала кристалл в честь мальчика, «Павлом», и присоединила его к своей знаменитой коллекции драгоценных минералов. Он был лучшим, самым крупным, а главное, самым чистым, без единого изъяна, фантастической прозрачности. Показатели очень высокие, почти невозможные.
– А сколько он может стоить? – поинтересовался Иван.
– Цена для таких кристаллов – понятие весьма условное, приблизительное. А если учесть уникальную историю, художественную ценность работы, имя Ле Вий – она… Невозможно определить денежный эквивалент. Думаю, на международном аукционе изначальная цена броши с «Павлом» была бы не менее пятисот тысяч долларов. Впрочем, если бы торг начался с миллиона, все равно нашлись бы желающие.
Капитан тихо присвистнул и внимательней разглядел картинку в энциклопедии. Действительно, очень красиво. Такие ювелирные украшения он видел только в Алмазном фонде, под бронированным стеклом, на черном бархате.
– Неужели кто-нибудь когда-нибудь это носил?
– Нет. Графиня Порье заказала брошь, когда была глубокой старухой, и завещала ее своему правнуку, графу Михаилу Ивановичу Порье. Граф был личностью ничем не примечательной, ни в какие справочники и энциклопедии не вошел. Могу вам сказать одно: вероятней всего, брошь он не продавал и никому не дарил, иначе хоть что-то стало бы известно, хоть какая-то информация просочилась бы. Слишком заметный камень, а мир ювелиров и коллекционеров достаточно тесен.
– Скажите, а если бы сейчас кто-то нашел брошь с «Павлом», он мог бы продать ее?
– Смотря кто найдет и как попытается продать. Впрочем, сейчас это, наверное, возможно. А вот в советские времена было практически исключено. Вообще, молодой человек, должен вам сказать, что с такими вещами шутки плохи. Их чаще воруют, чем покупают, ради них идут на многие подлости и гадости, лгут, предают, убивают. Желание обладать такой вещью может свести с ума. Так что если вы расследуете убийство, то брошь с «Павлом» могла бы стать реальным мотивом. Ищите брошь, и вы непременно наткнетесь на убийцу.
Соня Батурина вела дневник, и особенно много страниц пришлось на лето 1917 года, последнее русское лето, тихое, мягкое, с шелковым бледным небом, крупной, почему-то особенно сладкой и обильной земляникой и такими громадными яркими звездами по ночам, каких в небе над средней полосой России никогда не бывало.
Ирина Тихоновна еще в мае отправилась в Минеральные Воды по настоянию отца. Тихон Тихонович решил наконец серьезно заняться здоровьем единственной дочери. Он поверил профессору медицины, который сказал, что если не сменить обстановку и не провести курс специального лечения, то дело будет совсем худо, за последствия он не отвечает.
Она не хотела ехать, и все-таки решилась, не столько из-за уговоров, сколько из-за инстинктивного страха за свою жизнь. Ей действительно становилось все хуже.
"Мне совершенно не важно, что будет с нами дальше, – писала Соня Батурина на рассвете 3-го июня, – я так счастлива сейчас, что спокойно умерла бы завтра, потому что знаю, ничего лучшего у меня не будет в жизни.
Я могу прожить потом очень долго, стать старухой в пенсне, с вязаньем на коленях, и за многие годы многое случится со мной, хорошего и плохого. Но я знаю, что каждый миг буду вспоминать этот день, тихий, безветренный, немного зябкий, с пасмурным рассветом, ленивым дождиком к полудню и ясными нежными сумерками, эту странную ночь с ледяными ослепительными звездами, которые как будто хотят на голову свалиться и сжечь своим холодным огнем. Каждая как шаровая молния.
Папа, кажется, все понял, но пока молчит, напряженно и растерянно. Они с Михаилом Ивановичем все также играют в шахматы, но если папа проигрывает, у него такое лицо, как будто между ними не шахматная партия, а настоящий поединок, дуэль, но не на пистолетах, конечно, а на шпагах. Я, когда прохожу мимо них, даже слышу призрачный звон этой дуэли. Или просто воздух звенит от первых комаров?"
Константин Иванович действительно понял, что у графа Порье с его дочерью роман. Сначала он заметил, что граф перестал пить и как-то удивительно помолодел, подтянулся. Потом обратил внимание, какие странные у Сони глаза, и даже испугался, не стала ли она, как некоторые глупые барышни, закапывать потихоньку валериановые капли для блеска?
– Ты учти, это вредно. Слизистая оболочка пересыхает и раздражается, может пострадать роговица.
– Ты о чем, папочка? – удивленно спросила Соня.
– – У тебя слишком ярко глаза блестят, а это, как известно, бывает, если закапывать валерианку. – Да Бог с тобой, папочка, – засмеялась Соня, – какая валерианка? Просто я отлично выспалась и все время на свежем воздухе.
– Что выспалась – не верю, – покачал головой Константин Иванович, – по-моему, ты в последнее время вообще не спишь. Меня не обманешь. Слишком бледненькая, осунулась, похудела, и под глазами тени.
Соня и правда почти не спала ночами. Дождавшись полуночи, она тихонько вылезала в окошко, мягко прыгала в росистую траву, крадучись, почти не дыша, пробегала сад и уже на велосипеде неслась в дубовую рощу, через которую проходила условная граница между Батуриным и Болякиным. На краю рощи, во флигеле, ждал ее Михаил Иванович.
Возвращалась она со вторыми петухами. Однажды бабушка застала ее в пять часов утра, одетую, в гостиной у буфета.
Соня жадно пила лимонад, оставшийся с вечера.
Подол платья был совершенно мокрым от росы, щеки пылали, волосы растрепались. Но Елена Михайловна была слишком стара и занята собственной бессонницей, чтобы заметить это. Она легко поверила, будто внучка так увлеклась рассказами Леонида Андреева, что заснула в кресле, а теперь проснулась и захотела пить.