Сергей посмотрел на меня внимательно, хмыкнул.
— Странное у тебя сегодня настроение. То шутишь плоско, то комсомольскую аттестацию мне устраиваешь.
Были такие во времена нашего студенчества. На комсомольском собрании университетской группы каждого по очереди разбирали на предмет человеческих качеств и политической зрелости. Это был какой-то извращенный коллективный психоанализ. Не без пользы, признаюсь, но абсурдный ввиду отсутствия добровольности покаяния.
— На комсомольской аттестации, — вспомнила я, — мне одногруппники поставили в вину заносчивую гордость.
— Если бы ты не была гордой, если бы спала со всеми, кто за тобой ухлестывал, тебя бы назвали падшей девушкой.
— А еще меня удивило заявление, что успех любого дела, которое затевается, от лыжного похода до посещения больного профессора, зависит от того, соглашусь ли с ним я.
— Ты не можешь не быть центром вселенной.
Потому что ты — солнце!
— Спасибо! — Я погладила его по щеке. — Извини, что я на тебя окрысилась!
— Сергей взял мою руку и поцеловал. Спросил участливо:
— Возрастные изменения, бабушка? Климакс?
— Подкрался незаметно.
Он забрал у меня иголку, воткнул ее в спинку дивана. Взял обе мои ладони в свои, прижал к груди:
— Есть лекарство. Тряхнем стариной?
— Ну что ты! — благодарно рассмеялась я, — Разве я могу соперничать со Светой?
— Таких Свет миллион. А ты — единственная!
То малое, что я, эгоист, могу дать женщине, я желал бы отдавать тебе. Я, конечно, не жду тебя в брахмагарии, обете воздержания, но всегда буду ждать!
— А с ребеночком?
— Опять? — скривился Сергей. — Неудачную шутку не повторяют дважды.
Он отпустил мои руки. Я вытащила иголку из спинки дивана, воткнула в подушечку.
— Как бы не напоролся сам или девицу очередную не травмировал! — не без ехидства предупредила я.
— Все-таки ты ревнуешь! — воскликнул он, довольный.
— А как же! — подтвердила я. — Во-первых, муж. Во-вторых, ждешь меня, попутно коллекционируя стройные ножки. Все! Мне пора. Если проводишь до метро, я там куплю тебе моющие средства. У тебя все закончилось, грязнуля!
* * *
Вечером меня поймала по телефону Люба.
— Я себе места не нахожу! — кричала она в трубку. — Что ты решила? Дай мне на риторический вопрос, — требовала Люба, — честный риторический ответ.
— Ты на испанском несешь такой же понос, как и на русском?
— Не можешь забыть свое отравление? Сколько у тебя недель?
— Это была шутка. — Я отрабатывала новую версию. — Розыгрыш, репетиция первого апреля.
— Поклянись!
— Клянусь твоими лингвистическими способностями.
(Если они и ухудшатся, никто не заметит).
— Поклянись нашей дружбой!
— Прошлой или нынешней?
Она замолчала, потом грустно спросила:
— Думаешь, мне сладко?
— Нет, тебе приторно.
— Это еще хуже. Вот купили мы с Антошкой гардероб…
— Времен Людовика Шестнадцатого?
— Сто шестнадцатого! — в досаде воскликнула Люба. — Тридцать лет назад, первая наша большая вещь, купленная на зарплату. Знаешь, какая радость была? Из штанов выпрыгивали. Мы в этот шифоньер забирались и целовались от счастья. А теперь яхту приобрели. Через полчаса меня на ней укачало. Пропади она пропадом!
— Не в деньгах счастье.
— А в чем?
«В детях! — хотела сказать я. — В маленьких беспомощных детях. Как ни крути, а мы женщины и женщинами останемся. Чувствуем себя живыми, пока способны рожать. Мы нужны, пока нужны детям».
— Кира! Ты чего замолкла?
— Вспомнила про Ганди. Он сказал, что ценность идеала в том, что идеал удаляется по мере приближения.
— Индира Ганди «сказал»? И какой у нее был идеал?
— Не Индира, а Махатма, они просто однофамильцы. Индира — дочь Джавахарлала Неру.
— Ты с Сергеем виделась, — мгновенно догадалась Люба. — Как он?
— Статью забавную написал…
И минут десять я отвлекала подружку от грустных дум, пересказывая скандальные подробности личной жизни Ганди. Если у великих не все было в порядке, чего от нас требовать?
Мы сидели в кафе. Я была готова к любой его реакции, прокрутила в голове тысячи вариантов своего сообщения и его ответов. Меня не удивить ни бурной радостью, ни плохо скрываемым раздражением. Но то, как он отреагировал, не лезло ни в какие ворота.
Выслушав сообщение о моей беременности, он начал хохотать. Неудержимо! Взрослые люди столь бурно не смеются, так заливаются дети. Поэтому у него получался какой-то непрофессиональный смех — с переламыванием тела пополам, с подвизгиванием и подхрюкиванием. Он махал руками, мол, сейчас успокоюсь, поговорим. Но успокоиться не мог.
Нервный срыв? Эмоциональный шок? Аффект?
Какой там шок! Заходится от веселья, уж покраснел как помидор. Вот бы лопнул! Мое беременное положение можно назвать трагическим, можно — счастливым, можно — идиотским, но таким веселым, что обхохочешься?
— Пойду руки помою. — Я встала из-за стола.
Он сделал очередную попытку успокоиться, стянул губы и опять прыснул от смеха. Помахал руками, показал жестами: иди, а я тут постараюсь взять себя в руки.
Мимо туалета я прошла в гардероб, получила свое пальто. Удачно, что я пришла позже, сама раздевалась, и номерок у меня. «Если хочешь иметь пути отступления, всегда имей номерок при себе», — подумала я.
— Это точно! — ответила гардеробщица.
Оказывается, я рассуждала вслух.
На улице шел снег, первый в этом году. Крупные хлопья медленно падали с неба, на земле мгновенно таяли. Я поймала рукой одну снежинку.
Она была без кристального рисунка, как кусочек тонко раскатанной ваты, некрасивая.
«Бессмысленный снег, — подумала я. — Некрасивый и тает. Зачем идет? Кому он нужен?» Мне был бы нужен, догадайся я взять зонтик. Сейчас бы раскрыла зонтик и спрятала слезы, которые текут по щекам.
Сочинский санаторий, куда я приехала после свадьбы Лешки и Лики, располагался в старинном большом парке. В корпусе, где была регистратура, на стенде написано, что прежде здесь находилась усадьба Белосельских-Белозерских. А в другом корпусе, возле столовой, тоже был стенд, и поместье приписывалось Шереметевым. Экскурсовод во время одной из поездок заявила про наш санаторий: