— Девушка! — кричал он в телефонную трубку. — Какие двадцать часов? За это время я сам рожу! Пожалуйста, поскорее? Адрес? При чем здесь наш адрес? А! Правильно, записывайте. Елки зеленые, забыл! Какой у нас адрес? — повернулся беспомощно ко мне. — Чего ты смеешься? Нашла время хихикать! Девушка, это я не вам! Никто не шутит, мы правда рожаем! Обменная карта? Из женской поликлиники? Нет у нас никаких карт! Нашли время бюрократию разводить! Минутку, жена говорит, есть карта. Я не нервничаю! Я спокоен как гиппопотам. Интересно, что делает гиппопотам, когда его жена рожает? В зоопарк? Обратиться в зоопарк? Вы меня совершенно запутали. Евочка, тебе больно? Девушка, моей жене очень больно! Делайте что-нибудь! Пишите адрес…
Потом он носился по квартире, складывал в пакет мои туалетные принадлежности и присовокупил к ним свою электробритву.
В карете «скорой помощи», которая везла нас в роддом, схватки стали чаще и болезненнее. Боль захватывала уже не только спину, но и низ живота, в ней появилось что-то острое, электрическое. Эти уколы долго остывали, и я закусывала губы, сжимала со страхом руку Избранника. На секунду передо мной распахнулись его мысли, я в них нечаянно въехала на волне боли. Там судорожно билось: «Зачем мы связались с родами? А вдруг она умрет?»
— Все будет хорошо, — сказала я. — Сколько женщин прошло через это. Никуда я не денусь, теперь не умирают от родов.
Я лукавила. Умирают в родах. Раньше часто, в двадцатом веке — реже, спасибо медицине. Моя пра-пра-пра-бабушка, не алеутка, а китаянка, жена мандарина эпохи Синь… Дзинь… не помню, родила дочь, посмотрела на нее. Прошептала: «Не хочу!» — и умерла. Думаю, мама знает, чего не хотела бабушка-китаянка, но мне никогда не говорила, как я ни канючила, выпытывая.
В приемном отделении нас разлучили. Муж остался за дверью, а меня повели в помещение — холодное, бездушное, чем-то, возможно запахом хлорки, напоминающее предбанник фашистской газовой камеры. Я никогда не была в концлагере, но сравнение напрашивалось. Раздели догола. Одна, без Избранника, среди кафельных стен, я чувствовала себя марионеткой в чужих равнодушных руках. Сделали клизму, побрили ржавым лезвием промежность — все с продолжающими нарастать схватками. Дали застиранную рубаху и стоптанные тапочки, велели сесть у стола врача приемного отделения. Она принялась медленно заполнять длинные листы с заголовком «История родов». Когда родилась, чем болели я и мои родственники — отвечала в перерывах между схватками.
— Ничего, это еще цветочки, — глядя на мои корчи, «успокоила» врач.
Потом санитарка повела меня пешком по лестнице в дородовую палату. Все десять кроватей были заняты роженицами.
— Посиди на стуле, пока койка освободится, — сказала, не здороваясь, дежурная сестра и взяла у нянечки мою «Историю».
Тугой и громадный сгусток боли заполнял комнату от потолка до пола. Раскрытое окно нисколько не растворяло его. Напротив, тягучей волной он переваливался через подоконник, тек вниз и задевал прохожих на улице, которые морщились от непонятной тревоги. В палате же это невидимое ужасное облако постоянно подпитывалось истерикой рожениц. Самые счастливые под действием лекарств спали, но и во сне их лица искажались гримасами боли. Кто-то стонал и плакал, две женщины кричали в голос.
— Да заткнитесь! — крикнула на них акушерка. — Три часа уже воете, оглохнуть можно. В поле бабы рожают, а вы потерпеть не можете. Нечего себя жалеть, о детях подумайте. Сейчас изоретесь, а потом сил не будет тужиться. Щипцами будем тащить, — припугнула она. — Ну и день сегодня, как прорвало вас. В послеродовом уже в коридоре лежат.
Я напряглась, чтобы понять этот кошмар, и увидела, что с грубой акушеркой мне в сущности повезло — она была умелой и опытной. Врач, моего возраста молодой человек, сейчас ужинал в соседней комнате. Явно не Гиппократ!
Обезболивающего роженицам не давали, потому что, во-первых, его мало, а женщин много, а во-вторых, лекарства придерживали для абортов, которые делали по блату.
Сидеть мне было неудобно, и я принялась ходить по палате. Когда начиналась схватка, подходила к окну и, наклонившись, сжимала руками подоконник. В перерывах утешала других рожениц, но послать им избавление от боли не могла — даже самой себе я была бессильна помочь. Одна из кричавших женщин вдруг так завыла, зарычала по-животному, что прибежали врач и сестра.
— Вот теперь рожаешь, — удовлетворенно сказала акушерка, — вставай, пошли на стол.
И женщина действительно поднялась и быстро засеменила в соседнюю комнату, хотя мне казалось, что после того воя остается только умереть.
Я сама взяла в шкафу чистое белье и застелила освободившуюся кровать. «Когда же все это кончится?» — билось в голове. Но пытка только начиналась. Первые мягкие схватки пробили место, расчистили путь для огненной геенны, в которую погружалось тело. Сознание не терялось, оно как бы стояло рядом и издевательски наблюдало: «Смотри, как тебе больно, ишь, как мучаешься! Так тебе и надо! Получила?» Вся прежняя жизнь, с ее радостями и печалями, со всеми ее персонажами и героями, словно растворилась, я не помнила никого, ни о ком не думала. Только немыслимая боль впивалась в меня, как указка учителя в нерадивую ученицу: «Вот тебе! Я покажу, как не слушаться!»
Молчать я больше не могла и закричала, тонко, визгливо. По-щенячьи, умоляюще смотрела на врача, который в тот момент делал обход. Молодой человек задержался у моей кровати, присел и стал осматривать меня. В коротком перерыве между схватками, собрав все силы, я вонзилась в его мысли. Хотела узнать, долго ли продлятся мои страдания. А увидела иное.
Он, доктор, испытывал неодолимое отвращение к роженицам. Их разверзнутые, бритые, в порезах, промежности, толстые рыхлые бедра, грязь под ногтями на пальцах ног, некрасивые, потные, искореженные животной болью лица — все вызывало брезгливость и тошноту. Он почти привык к тошноте, научился с ней бороться, но жизнь не мила, когда тебя мутит от работы. Человек с хронической морской болезнью не годится в моряки.
— Шел бы в космонавты, — тихо буркнула я.
— Что вы сказали? — не расслышал доктор. Но мне уже было не до ядовитых выпадов.
Схватка — девятый вал, цунами раздирающей боли наваливалась, хотела утопить меня.
— Пожалуйста, — быстро, лебезя и заикаясь, прошептала я. Никогда не предполагала, что способна упасть до такого абсолютного раболепия. — Больше не могу, сделайте что-нибудь! Умоляю вас!
— Дайте ей закись азота, — распорядился врач.
Ко мне подкатили аппарат, от которого шел толстый шланг с маской на конце. Сестра приложила маску к моему лицу, щелкнула тумблером и сказала:
— Глубоко не дыши. Только когда схватка начинается, три-четыре вдоха. А то совсем пьяная будешь.
Но я судорожно, как неудачливый ныряльщик воздух, принялась втягивать в себя газ — только бы избавиться от чудовищной боли.
Трезвое сознание, наблюдавшее за мной со стороны, отодвинулось, боль тоже слегка отступила, и на освободившемся пространстве показался темный туннель. И я пошла по нему, хотя чувствовала, что делать этого нельзя. Я всегда была слишком любопытной — авантюристкой, искательницей приключений. Можно было отсидеться у входа, переждать боль и не соваться в туннель. На его стенах, как на бесконечном экране, показывали кино под названием «Жизнь Евы». До конца туннеля не дошла, но и того, что увидела, хватило. Я увидела Избранника, себя, дочь… Обида — игрушечное детское слово. Обида, умноженная стократно, превратившаяся в молнию, которая разбивает сердце. Не могу этого вынести. Как сказала бабушка-китаянка? «Не хочу!» Вот и я не хочу этого видеть и пережить!.. Я прервала себя.