В серой палубе корвета открылся черный люк. Вокруг него суетился лейтенант Гжатский, наблюдая, как тали тащат наверх четырехаршинный стальной цилиндр.
Лопухин успел как раз вовремя – выскочивший на мостик Пыхачев уже потрясал кулаками, собираясь разразиться бранью по адресу «этого идиота».
– Он не идиот, Леонтий Порфирьевич. Позвольте лейтенанту действовать самостоятельно. И вот еще что… прикажите-ка спустить флаг.
– Андреевский флаг? – дернулся Пыхачев. – Да вы в своем уме?!
Спуск флага во время боя равносилен сдаче корабля – так гласит Морской устав. В нем не указано только одно: неразумно придерживаться каких бы то ни было правил в бою с противником, издревле имеющем обыкновение плевать вонючей слюной на все правила, придуманные цивилизованными людьми.
Остается, правда, еще самоуважение…
Обижаться Лопухин и не подумал, а уговаривать было некогда. Несуразный, похожий на амбар броненосец уже подошел настолько близко, что не представляло труда оценить калибр его орудий невооруженным глазом. Приближались и другие пиратские корабли.
– Именем его императорского величества приказываю спустить флаг, – отчеканил Лопухин. – До верхушки стеньги. А там он пусть застрянет. Ясно?
– Теперь ясно, – просиял Пыхачев. – Я еще пошлю кого-нибудь наверх, пусть возится с флагом, якобы пытается сорвать его, раз не получается спустить…
О том, что «Победославу» в любом случае придется выдержать жестокий залп, не было сказано ни слова – зачем указывать на то, что и так понятно? Главное, чтобы противник не начал разносить корвет в щепу раньше времени.
Еще есть шанс вырваться из капкана. Но «Чухонец» пропал, это ясно как день…
Канонерка подошла близко и легла в дрейф. Напоследок ее так вильнуло, что она развернулась румбов на двенадцать, обернувшись носом к амбароподобному броненосцу, обходящему «Победослав» с кормы. Канонерка напоминала ребенка, в надежде на защиту жмущегося к ноге взрослого, попавшегося опытным «потрошителям» и не способного защитить даже себя.
На мостике полуразрушенного суденышка как ни в чем не бывало стоял капитан Басаргин. Граф мог бы поклясться, что он едва заметно кивнул, обращаясь к кому-то на борту «Победослава».
– И… взяли! – вполголоса скомандовал Гжатский.
Десять пар рук подхватили стальной цилиндр самодвижущейся мины. Лейтенант, торопясь, вворачивал взрыватель.
– В кого? – только и спросил Лопухин, подставивший руки вместе с матросами и сразу ощутивший нешуточный вес смертоносного прибора.
– Если уж бить, то большого зверя… На корму ее! Боцман, расчистить дорогу!
Квадратный торс Зорича замелькал впереди. Удивительно: боцман как будто раздвоился, успевая отшвыривать обломки, убирать с дороги обвисшие канаты порванного такелажа, сердито цыкать на морпехов, и все это одновременно. Но все-таки граф едва не выпустил ношу, внезапно споткнувшись о мягкое, и понял, что это был убитый.
Страшенное туловище броненосца надвинулось тучей. Глыбой. Серым айсбергом. Смрадно дышащим допотопным зверем. Оно приближалось по инерции, застопорив машину, и медленно катилось в каких-нибудь ста ярдах за кормой корвета. Стали хорошо видны не только три огромных пушки, выглядывающие из портов, но и головки огромных болтов, крепящих к скелету чудовища толстую броню.
Взбурлило. Винт взбаламутил воду. Чудовище останавливалось.
И внезапно раздался такой грохот, что Лопухин, хоть и ждал его, чуть было вторично не выпустил мину из рук.
Одиннадцатидюймовка «Чухонца», наклоненная вниз под предельным углом, выпалила. Двадцатипудовая бомба, снеся фальшборт канонерки, ударила в ватерлинию броненосца.
– Раскачали! – несвойственным ему тонким фальцетом закричал Гжатский. – На счет «три» – бросай! Раз… два…
«Только бы успеть», – пронеслось у Лопухина в голове.
– Три!
Мина перемахнула через фальшборт так резво, как будто всю жизнь мечтала научиться летать. Все-таки задев хвостовой частью о планширь, она упала в воду не плашмя, а так, как бросается в море пловец, разбежавшийся по каменному молу – головой вперед.
– Все назад! – крикнул Гжатский.
И вовремя: у кормового орудия уже работала прислуга, торопливо наводя восьмидюймовку на цель. Одновременно «Победослав» выпалил батареей левого борта по приблизившемуся пиратскому барку. В упор. Секундой позже по палубе прокатилось: «Целься!» – И Лопухин узнал голос Розена: – «Пли!»
Над фальшбортом пролетела молния. Морские пехотинцы хлестнули свинцом по человечьему стаду, повисшему на вантах в острейшем ожидании абордажа, резни и сладкой власти над побежденными. Кто-то отчаянно завопил.
И грохнуло, казалось, отовсюду. Со всех сторон. Одновременно.
Лопухин ощутил только первое мгновение этого грохота. Подхваченный взрывной волной близкого разрыва, подброшенный в воздух и нелепо кувыркающийся в нем, он все видел, но потерял все чувства, кроме зрения. Не было ни боли, ни страха, ни бьющей в ноздри пороховой вони, ни звуков. Перед глазами возникала то палуба корвета, ведущего отчаянный, но неслышный бой, то вконец истерзанный «Чухонец» с погрузившимся в воду носом и высоко задравшейся кормой, то пиратский броненосец, почти скрывшийся за титаническим фонтаном вздыбленной воды.
«Да я убит! Я бесплотный дух», – осенило графа, и он удивился. Если убит, то как понимать это вознесение? Невозможно служить в Третьем отделении и надеяться на прощение. Как ни старайся, ничего не выйдет. Можно сохранить честь, но не белые одежды. Когда вопрос стоит ребром: «Честь или Россия?» – право выбора есть не у всех. Вряд ли смерть в бою с антихристами достаточный повод для прощения. Нет, покойному статскому советнику Лопухину полагалось бы не взлетать вверх, а опускаться вниз, все ниже и ниже, под воду, под океанское дно, еще ниже, еще глубже, к назначенному ему месту бесконечных мук и лишь в самом лучшем случае в черное ничто…
Чуда не произошло. Взлет сменился падением, и время сразу ускорило ход. Надвинулась свинцовая, почему-то кипящая поверхность моря, ошеломил удар о воду, и почему-то стало очень холодно. «Неужто жив? – поразился граф. – И не ранен?»
Чья-то рука грубо схватила его за шиворот и потащила наверх, к свету. «А ведь верно – жив!»
– Дышите, барин, дышите! – услыхал он и вдохнул. Время пошло в привычном темпе, и вернулись ощущения. «Шибануло за борт, – только теперь понял Лопухин. – Рядом разорвалась бомба, и меня шибануло. Плаваю. Удивительно, что не порвало осколками. Или я все-таки ранен?..»
Он задвигался, оттолкнул Еропку и понял, что не ранен. Чудеса! Одно из тех чудес, что постоянно происходят на войне и служат темой для бесконечных пересудов. Нарушение вероятности. На благо спасся или нет – станет ясно потом, однако спасся, наверное, неспроста… Впрочем, спасся ли еще?
Но каков Еропка! Ведь сам небось бросился в воду – спасать. Ай да лентяй хренов, ай да холоп лукавый!..