И дух вновь воспарил до заоблачных высот. Плевать, что косное тело почти совсем перестало слушаться. Больше не надеясь попасть коньяком в рюмку, цесаревич хлебнул из горлышка. Дух был похож на воздухолетательную машину инженера… как его… лейтенанта Гжатского. Дух летал гораздо выше, но тоже не мог обходиться без топлива. Легко устранимое недоразумение. Еще полглоточка – и вверх, вверх!..
Михаил Константинович не услышал, как в замочной скважине повернулся ключ, однако полковника Розена опознал. Стало весело. Ага, пришли!.. Нет уж, извинения не принимаются. Ни под каким видом! Э… что он делает, этот полковник?..
Топоры и ломы морских пехотинцев обрушились на драгоценную мебель. Грубые руки срывали со стен персидские ковры. Напрасно дворецкий Карп Карпович вопил и прыгал, пытаясь остановить вандализм. Гибли платяные шкафы. Жалкая смерть постигла инкрустированное золотом и перламутром бюро работы знаменитого мастера позапрошлого века. Все хранившиеся в нем бумаги были небрежно брошены в угол. Вандал с ломом в волосатых лапах пытался поддеть крышку одного из сундуков с коньячной коллекцией.
Розен приблизился и проговорил что-то. Цесаревич понял не сразу, а когда понял, обрадовался. Вот это по-нашему! Отмахнувшись от дворецкого, он в ажитации сам был готов крушить все подряд, и обязательно присоединился бы к бравым морпехам, если бы мог уверенно двигаться. Он никогда не думал, что заготовка дров – такое веселое занятие! Бей, не жалей!
Что?.. Коллекция коньяков? И ее в топку? Ха-ха. Ну конечно же! Разрешаю. Это будет номер! Помогите мне кто-нибудь встать, я хочу это видеть…
Никто не помог. Морпехи уволокли и сундуки, и инкрустированные дрова, позорно бросив цесаревича на кушетке. Из всей мебели уцелели кушетка и столик с недопитой бутылкой. Ограбленная каюта казалась непомерно большой. Среди валяющихся повсюду предметов гардероба, разлетевшихся бумаг и всякого неопознанного мусора застыл немым изваянием уязвленный в самое сердце Карп Карпович. Казалось, старик сейчас разрыдается либо застрелится. Любой слуга, вынужденный служить в таких условиях, немедленно подал бы в отставку – но только не слуга августейшей особы!
На сочувствие этой особы рассчитывать не приходилось. Вращая нетрезвым глазом, Михаил Константинович немедленно помешал дворецкому изображать памятник Вселенской Скорби:
– Ты… это… Сом Налимыч… Поди узнай, куда все подевались.
Дворецкий вздохнул.
– Слушаюсь. А только незачем узнавать, когда я и так знаю. – От огорчения Карп Карпович начисто утратил почтительность. – В кочегарке они. Мебель нашу в топках жгут, варвары.
– Да? А я тогда почему не с ними? Ты это… давай не стой. Давай-ка проводи меня…
Дворецкий всплеснул бы руками, не мешай ему шкатулка.
– Куда, ваше императорское высочество? Там, говорят, котлы вот-вот взорвутся! Хоть убивайте – сам не пойду и вас никуда не пущу! Бой идет еще, «Чухонец» потонул! Говорят, граф Лопухин убит! Коньячку лучше выпейте, ваше императорское высочество. Право слово, выпейте. Уснуть бы вам, да вот беда: спать придется на кушетке. Нет у вас теперь кровати – и вашему императорскому высочеству неудобство, и мне, старику, позор…
Карп Карпович сморгнул слезу. Разумеется, он ни единым словом не упомянул о том, что ему, как равно и камердинеру, отныне придется спать на полу, поскольку в каюте слуг «варвары» похозяйничали куда более решительно.
А кушетка коротка. Императорскому высочеству придется поджимать ноги. Дворецкий испытывал нестерпимый стыд.
Одно было хорошо: цесаревич внял совету. Выкушав напоследок еще рюмочку коньяка, заботливо налитую ему явившимся на зов дворецкого – вечно он не там, где надо! – бледно-зеленым камердинером с повязкой на лбу, он запротестовал было и замотал головой, но почти сразу уронил голову и начал валиться набок. Через минуту он уже спал на кушетке, заботливо накрытый пледом, и, наверное, видел во сне полыхающие в адском пламени топки позолоченные завитушки мебели стиля рококо, бьющие в огонь из брандспойтов толстые коньячные струи, а может быть, и графа Лопухина, горящего неохотно, с чадом и ядовитым – непременно ядовитым – дымом.
Поделом ему, картежному шулеру!
Никаких брандспойтов для коньяка на «Победославе», конечно же, не имелось. Отбивая горлышки бутылок, матросы сливали в ведра янтарную жидкость. Время от времени тот или иной облитый водой кочегар подкрадывался с ведром к самой заслонке, та по команде открывалась, и меткий швырок отправлял жидкое топливо в огненную преисподнюю. Кочегар отскакивал, громыхая ведром. В топке выло синее пламя. Никто не обращал внимания ни на сгоревшие брови, ни на волдыри.
Сгорала драгоценная коллекция. Огонь с одинаковой охотой пожирал «Мартель» сорокалетней выдержки и притворяющийся благородным напитком дешевый бренди с клопиным запахом. Огонь, как грубый пьяница, понимал лишь крепость напитка.
Жара и чад становились невыносимы. Даже теплолюбивый лейтенант Канчеялов страстно желал очутиться сейчас где-нибудь на льдине.
Один кочегар со звериным рычанием кинулся к коньячному ведру и, расплескивая содержимое, рискуя захлебнуться, принялся пить. Безумца били по голове, пинали под ребра и лишь с большим трудом оттащили от ведра за ноги. С трудом и не сразу прекратив избиение, Канчеялов приказал окатить болвана водой и вывести наверх проветриться.
Стоя на мостике, Пыхачев наблюдал за преследователями в бинокль.
– Отстают ведь? Отстают? – выдохнул неслышно возникший рядом Враницкий.
– Во всяком случае, до нас они уже не достреливают.
Как бы в подтверждение слов каперанга кабельтовых в трех за кормой «Победослава» вырос и рассыпался столб воды.
– Что у Канчеялова, Павел Васильевич?
– Дожигаем последнее топливо, Леонтий Порфирьевич. Ломаем переборки. Я приказал начинать жечь дрянной уголь. Все равно топить больше нечем.
– Хорошо. Еще что-нибудь?
– Вода в льялах поднялась на три дюйма. По-видимому, от попаданий расшатался корпус.
– Откачивать!
– Вручную?
– Разумеется. Вы еще спрашиваете! Всю энергию котлов – на вал.
– Слушаюсь.
Козырнув, Враницкий так и замер с ладонью у виска. То, что он увидел, так потрясло обычно немногословного и даже угрюмого старшего офицера, что он, забыв обо всем на свете, воскликнул:
– Леонтий Порфирьевич, да ведь они отворачивают! Отворачивают!
– Вижу, – коротко бросил Пыхачев.
И действительно: все четыре пирата показали борта, разворачиваясь на обратный курс. Над русским корветом прокатилось громовое «ура».
– Разрешите по крайней мере теперь сбавить ход, Леонтий Порфирьевич…
– Нет. Не сметь!
– Подшипник не выдержит, – напомнил Враницкий. – Или котлы взорвутся, или паропроводы лопнут. Позвольте уменьшить ход хотя бы до штатных четырнадцати узлов.