И вы с этим буяном никому, по большому счету, не нужны. И все проблемы, которые до сих пор решала бабушка Клава, теперь придется решать тебе.
А самая главная из них – на что жить.
Мама призналась мне в наш вечер откровений, что в ту новогоднюю ночь ей вдруг стало абсолютно безразлично, что будет с ней и с малышом. Жить не хотелось. Умирать, впрочем, тоже.
Не хотелось ничего.
Веселые крики празднующих за стеной и сверху мешали расползающейся, словно плесень, апатии, и она погнала себя вон, на улицу, подальше от раздражающего веселья.
Но и на улице было не лучше, веселье сверкало фейерверками и там. Какие-то люди тормошили Ларису, предлагали выпить с ними шампанского, прыгали, орали, размахивали бенгальскими огнями, намотали на девушку несколько гирлянд.
И Лариса торопливо зашагала в сторону Битцевского парка, надеясь хоть там избавиться от навязчивого веселья.
И ей это почти удалось. Она шла все дальше и дальше, шум новогодней ночи постепенно затих за спиной, вокруг не было никого и ничего, кроме укутанных в снег деревьев и кустов. А эти ребята молчаливы по определению, могут только на ветер шуршливо ругаться. Но ветра не было.
Ноги постепенно начали подмерзать, мороз пробрался и под разлетаистую бабулину каракулевую шубейку. Конечно, новенькая, всего год отношенная дубленка грела бы Ларису гораздо лучше, но дубленка, увы, не сходилась на огромном животе.
Почувствовав, что начинает замерзать, девушка решила вернуться домой. И вдруг обнаружилось, что сделать это будет довольно сложно: она заблудилась. Вокруг безразлично сопел под снежным покрывалом лес.
«Ну и ладно, ну и пусть, так даже лучше».
Мама мне призналась, что ей до сих пор стыдно за эти мысли. Сдаваться нельзя, никогда, нужно бороться до последнего.
Но тогда… тогда она просто смела с пенька снег, села, закрыла глаза, стало тепло и уютно, холод отступил, и только я внутри мешала ей уснуть, возмущенно пинаясь.
Но постепенно и я смирилась. Стало тихо. Спокойно. Безразлично. Только появившаяся непонятно откуда бабушка Клава что-то беззвучно кричала, пытаясь прорваться к внучке сквозь невидимую преграду.
А потом вдруг чьи-то сильные руки схватили Ларису за плечи, встряхнули раз, другой, затем мужской голос охнул и заорал:
– Ты что, соплячка, совсем с ума сошла! О себе не думаешь – о ребенке подумала бы! Ты что творишь, а?! Ты зачем сюда приперлась?!
– Отстаньте, – вяло отбивалась Лариса. – Отпустите меня!
– Нет уж, дурища, никуда я тебя не отпущу!
И ведь не отпустил. Вот уже больше двадцати семи лет не отпускает.
Николай Павлович Ярцев, уволенный в запас по ранению офицер, которому на момент встречи исполнилось тридцать лет, в тот год овдовел, его жена, Наташа, умерла от рака, оставив трехлетнего сынишку Олежку.
Малыш очень скучал без мамы, плакал, тем более что его приходилось оставлять на пятидневке в детском саду – ни бабушек, ни дедушек не было. И Николай решил купить сыну собаку. Так в доме появился голенастый щенок боксера, названный Эриком. Добрый, но ужасно бестолковый.
В ту новогоднюю ночь Эрик испугался грохота петард, вырвал поводок из рук и убежал в Битцевский парк. Ярцев пошел его искать и нашел почти замерзшую девушку. А потом на ругань хозяина подтянулся и пес.
Мобильных тогда не было, вызвать «Скорую» не получалось, и Николай, подхватив неожиданную находку на руки, бегом помчался к выходу из парка. Потом с трудом уговорил какого-то мужичка на «Жигулях» отвезти их в больницу. Их – это еще и замерзший Эрик в придачу.
Лариса подхватила сильнейшее воспаление легких, три дня подряд прометалась в бреду, сгорая от жара, и врачи всерьез опасались за жизнь ребенка. Не будь состояние пациентки столь тяжелым, они рискнули бы сделать кесарево сечение. А так…
Посоветоваться с кем-то из родственников больной не было возможности, поскольку даже имени поступившей в новогоднюю ночь девушки узнать поначалу не удалось.
Привезший ее мужчина тоже ничем помочь не мог – нашел бедняжку в Битцевском парке, почти замерзшую, пока вез в больницу, она потеряла сознание, испугался, думал, вообще не довезет.
Поэтому записали пациентку на его фамилию – Ярцева.
И тем самым, наверное, предопределили нашу с мамой судьбу.
Николай приходил в больницу каждый день, искренне переживая за свою находку. Он даже толком не рассмотрел девушку, запомнил только, что она совсем молоденькая, почти девчонка. И вряд ли она забралась в новогоднюю ночь в самую глушь Битцевского парка на радостях.
Прогнозы врачей поначалу были весьма пессимистичными – в лучшем случае удастся выходить мать, ребенок обречен.
Но я с этим категорически не соглашалась, зря, что ли, мамуля таскала меня целых девять месяцев, ласково разговаривала со мной, рассказывала, как нам будет хорошо вместе, как она меня ждет – и вдруг умереть, не родившись?!
Дудки. И тромбоны. И весь духовой оркестр вам в ухо.
В общем, как только врачам удалось сбить мамину температуру до приемлемой и она пришла в себя, я решила, что уже можно. Очень надоело питаться антибиотиками, знаете ли, невкусные они и плесенью пахнут.
И вечером шестого января я запросилась на волю. Да так настойчиво, что ослабевший мамин организм не смог оказать достойного сопротивления и покорно сдался на волю победителя. Вернее, победительницы.
Громогласно обругавшей акушеров в полпервого ночи седьмого января.
К этому моменту Лариса уже находилась в больнице под своим настоящим именем. И все врачи, медсестры и нянечки знали, что юную маму с малышкой никто не ждет и встречать ее после выписки некому.
Само собой, об этом сразу рассказали и Николаю, продолжавшему ходить в больницу каждый день.
Он приносил Ларисе соки, фрукты, творожки, зефир – шоколад кормящим мамам нельзя. Но и только, ни писем, ни попыток встретиться – обычная вежливость ответственного человека.
Девушка была до слез растрогана и этим, ведь никто больше ее не навещал.
К выписке Ларису Вяльскую и маленькую Варвару (да, я уже была Варварой, с первой минуты, как мама увидела меня) готовили всем отделением. Врачи, медсестры, санитарки – все сбросились и купили для новорожденной самое необходимое на первое время: пеленки, распашонки, ползунки, теплый меховой комбинезон.
В общем, я готова была к встрече с морозным январем.
А вот мама…
Ларисе было страшно. Страшно выходить в холодный, пустой, одинокий мир, где придется не жить, а выживать. Одной. С малышкой на руках.
Здесь, в больнице, ей не приходилось думать о еде, о платежах за квартиру, о том, где взять денег на завтра, – ее кормили, поили, лечили, оздоравливали, чистенькую запеленутую дочку приносили и уносили.