Ожидание жуткой боли немногим лучше самой боли – во всяком случае, так мне казалось до тех пор, пока к моему правому запястью не приложили первого бурого червя. А когда это случилось, я пересмотрел свою точку зрения. Червь был отборный, его укус походил на прикладывание к коже раскаленного уголька не более, чем лужа напоминает океан. Несколько мгновений я терпел, оставаясь еще человеком, затем я стал лишь песчинкой на дне океана боли.
Кажется, я орал. Не знаю. Вероятнее всего, орал, вопил во всю глотку и дергался, но кого интересуют эмоции песчинки? Потом наступила пауза, я начал всплывать со дна океана и всплыл ровно настолько, чтобы понять: сейчас все повторится сызнова. И еще раз. И еще. Ровно столько раз, чтобы я стал безвольной медузой, согласной на все.
Вопросов мне не задавали – ждали, когда я сам начну выкрикивать сквозь слезы и сопли все, что от меня требуется. А червей они нарыли столько, что могли бы закусать ими насмерть старого толстопята с дубленой шкурой.
Был и второй червь, и третий, и так далее. На втором я орал, это я точно помню, но не сказал ничего членораздельного, кроме нескольких грязных ругательств, а на третьем я, к моему удивлению, вообще не раскрыл рта, хотя едва не сломал зубы, скрежеща ими. Но боль была уже не та, это я мог сказать точно. Сознания я не терял, и мир не делал попыток померкнуть. Четвертый и пятый черви (меня угостили ими одновременно в оба запястья) произвели на меня не большее впечатление, чем обыкновенные угольки, выскочившие из костра пять минут назад и уже едва тлеющие.
Я даже удивился – и в первую очередь тому, что вновь обрел способность удивляться.
Шестого червя я почти не почувствовал. Юхан запрокинул мне голову, заглянул в глаза.
– Нештатный случай, – буркнул он мордовороту.
– А? – отозвался тот, как бестолковая деревенщина. – Чего?
– Того! Парадоксальная реакция организма. Мы даром теряем время, этому подонку не больно. – Юхан грубо выругался.
– Дадим ему попробовать волчьего жука? – с энтузиазмом отозвался мордоворот.
– Я тебе сейчас что-то другое дам попробовать! Бери его и галопом волоки в медблок. Если он окочурится по дороге, спрошу с тебя. Медикам передашь: если он окочурится у них на руках, спрошу с них. Живо!..
Мое тело не почувствовало, как его волокли. Оно стало деревянным, а у дерева плоховато с чувствительностью. Но я все видел, все слышал и соображал настолько хорошо, насколько может соображать человек, которого только что поедом ели бурые черви. Не только Юхан – я тоже не понимал, что со мной случилось. В детстве меня не раз кусали бурые черви, и я точно знал, что какой бы то ни было пониженной чувствительностью к их укусам я не страдаю (а было бы неплохо обзавестись такой «хворобой»!). И дело тут не в количестве укусов – их количество всегда переходит в качество лишь в том смысле, что нестерпимая боль становится запредельно нестерпимой, сводящей с ума. Исключений я не знаю. Если кого парализует, то он будет съеден червями заживо и сполна прочувствует все, что ему положено прочувствовать, пока долгожданный болевой шок не прекратит мучения бедолаги. Бесспорно, приятно в таком деле хоть немного побыть исключением, однако в чем его причина? Не в том ли, что после моих экспериментов с конструированием тела мой организм уже не совсем тот, что был раньше?
Возможно. Но если это так, то в чем механизм этой причины и как он работает? Я хочу знать. И почему Вилли не предупредил меня о возможных последствиях?
В детстве я хотел знать все. Став постарше, начал довольно спокойно воспринимать тот очевидный факт, что в мире – не в житейской банальности, а в том мире, который называется Вселенной, – предостаточно того, чего я не знаю и о чем не узнаю никогда в жизни. С этим следовало смириться, и я смирился. Человек не бог, чтобы все знать, но он и не амеба, чтобы не знать ровно ничего. Если человек – деталь Вселенной, то он, как всякая деталь, должен знать свое место и не просить большего. Но уж свое-то он должен получить! Нормальный инженерный подход, другого я не знал и знать не желал. Любая загадка, случающаяся с человеком и окружающими его вещами, должна иметь объяснение, и если его нет, то это непорядок, подлежащий устранению. А как иначе?
Так что я и радовался тому, что избавлен от мук хотя бы на время, и был крепко озадачен. Может, Юхан ломает комедию?.. Не похоже. Эхо-слизню понятно, что я подозреваюсь в шпионаже в пользу метрополии, а это серьезно. Пусть Твердь и Земля подписали договор, пусть Твердь формально считается протекторатом и на деле зависит от Земли очень во многом, пусть Твердь вступила в Лигу Свободных Миров, где пытаются верховодить опять-таки земляне, – это еще ничего не значит. Шпионаж есть шпионаж, даже если он ведется в пользу закадычных друзей. Это первое. А вот второе: Варлам Гергай, конечно, политический труп и никогда не поднимется, что бы он о себе ни мнил, но Игнатюк наберет очки, если окончательно смешает его с грязью, пришив дело о шпионаже в пользу Земли. С вероятностью процентов в девяносто тут и кроется главная пружина этой местечковой интриги. Ладно. Пусть карлики играют в игры карликов. Жаль, что я затесался в их игру, да так уж получилось. Сам виноват, конечно, надо умело легендировать любую мелочь, меня этому учили, а я возомнил себя сверхчеловеком… Ладно, проехали. Если повезет, то как-нибудь вывернусь, а я везучий. Непонятно другое: что происходит с моим телом и по чьей вине?
Я думал об этом, когда вспотевший от усердия мордоворот сдал меня на руки медикам. Я продолжал думать об этом, когда последние поместили меня на каталку и захлопотали вокруг, как муравьи вокруг матки. Меня совали под какие-то аппараты, самому мне с хрустом совали иглы в вены и без хруста катетеры во все естественные отверстия, а я думал. Я продолжал думать об этом и много времени спустя, когда меня наконец оставили в покое.
В медблоке, куда меня поместили, не было и намека на окна – по всей видимости, он находился ниже уровня земли. Тускло светились огоньки на громоздких приборах и худо-бедно разгоняли тьму. Если не считать капельницы и проводов, тянущихся от присосок на моем теле к приборам, я не был зафиксирован. Никаких ремней, никаких наручников. Мне просто сделали обездвиживающий укол. Прошло, наверное, полночи, прежде чем я смог пошевелить кончиками пальцев и уверился в том, что к утру смогу нормально двигаться. Впрочем, что толку? Как выбраться из запертого медблока, затем из подземной тюрьмы, а затем и из здания? Никак. Невозможное – невозможно.
А жаль.
Я все же попытался заставить тело слушаться. Довольно глупое занятие в моем положении, но все-таки чуточку более умное, чем просто лежать бревном, предаваясь ненужным размышлениям, от которых один шаг до еще более ненужной жалости к себе, любимому.
Мысленный приказ шевельнуть правой рукой – и никакой реакции. Естественно. Новый приказ, категоричнее первого, и еще один… Я представлял себе, что мне надо приподнять громадный камень, очень надо, под ним прячется узкая расщелина, куда полезла Дженни за редким видом твердианского лишайника, а скатившийся с горы камень завалил ее, и его непременно надо убрать, иначе Дженни задохнется там внизу, в темноте и ужасе, напрасно призывая меня на помощь…